Звезда и старуха - Мишель Ростен Страница 8

Вопрос чисто риторический.

– Пока что все хранится в этом сарае. Я бережно складываю сюда все-все подарки. Одетт ценит доброе отношение. Их тут тысячи, да, сарай маловат, но построить новый нельзя, запрещено правилами городского благоустройства… Бюрократы замучили! Аккуратно ставлю картины к картинам, посуду к посуде, безделушки отдельно. Слежу, чтобы раз в неделю здесь пылесосили. Если человек побеспокоился, нашел для тебя подарок, прояви к нему уважение. Некоторые шлют мне посылки. Я расписываюсь в получении и подыскиваю достойное место для нового презента. Хочу, чтобы люди знали: в своем музее Одетт никого не забудет, всех отблагодарит. Я не отвергла ни одного букета, никому никогда не отказала в автографе, в поцелуе. Разве мне жалко, это такая малость! И с подарками также. Каждый берегу, о каждом помню, когда и от кого, во всех подробностях.

Завершая вводную часть, Одетт перешла на доверительный дружеский тон:

– Знаешь, я ведь не каждому показываю мою коллекцию.

В глубине сада в сарае Одетт скопилось столько хлама, что любой старьевщик бы позавидовал, однако на самом деле там были только знаки любви, признательности и восхищения. Бокалы, картины, тарелки, фотографии, флаги, книги, вырезки из журналов и газет, статуэтки, шпаги, платья, медали, брелки, изображения святых, детские рисунки, письма, шарфы и так далее – до бесконечности. Бесчисленные приношения ex voto[55], выражения безграничной благодарности за милость и щедрость звезды. Они свешивались с потолка, облепили стены, заполнили полки, столы, чемоданы, лежали даже на коврах на полу. В собственном музее Одетт повеселела и расцвела. Ведь центром экспозиции, ее душой, ее смыслом была она, звезда, значимый субъект, объект поклонения.

Постановщику музей понравился не больше, чем китч в гостиной: чудовищная безвкусица! Но когда сама Одетт водит вас по убогому сараю и показывает свои сокровища, вы невольно проникаетесь ощущением, что они прекрасны, поскольку изнутри их освещают преданность, доверие, воодушевление. В них трепещет наивное искреннее обожание, и неважно, что все эти подарки донельзя смешны. Когда ребенок разбивает копилку и на все свои сбережения покупает маме нож для сыра с якобы роговым, а на самом деле пластмассовым черенком – это не жалкий дар, а трогательный и щедрый.

Постановщик вновь позабыл о стиле и вкусе, поддался влиянию ауры – живые чувства победили эстетство. Опомнись, поберегись, будь самим собой! Внутренняя борьба вдруг стала внешней, схватила его за горло – постановщика одолел безудержный кашель. Пришлось выбежать из сарая. Нет никакой ауры, Одетт меня не покорила и не взбесила, я кашляю не из-за нее, вовсе нет, просто аллергия на влажность и пыль. Новый приступ. В проклятом сарае полно клещей. Приступ. Ненавижу пошлячку Одетт, у меня все-таки аллергия на ее противный дом и на нее саму. Мучительный приступ.

– Боже, что с тобой?

Постановщик с трудом перевел дух. Помотал головой, мол, не волнуйтесь, ничего страшного.

– Надеюсь, это не опасно?

Еще один приступ. Постановщик махнул рукой: нервное, скоро пройдет. Одетт ничего не понимала. Неимоверным усилием воли постановщик совладал с собой, приступы прекратились, желание немедленно все бросить пропало, он вернулся в зачарованный замок Одетт. Оба вздохнули с облегчением.

Одетт, прославляющая Одетт, восхитительна. Если музей действительно когда-нибудь откроют, пусть посетители слушают ее глубокий певучий голос в аудиогиде, смотрят видеозаписи рассказов о себе. Ни хвастовства, ни нарциссизма – она скромная дива. Королева аккордеонистов покорно склонялась перед высшими силами, что наделили ее властью, и, верная долгу, становилась Великой Одетт.

Браво! Лихой анархист-придира усмирился, звезда разоружила его в который раз.

От преизбытка смирения в горле опять запершило. Постановщик закашлялся. Браво? Да неужели? Нет, не стану ей аплодировать, пусть хлопает кто угодно, только не я. Одетт меня не шокирует, но я не позволю тащить на сцену ворох ее дрянных побрякушек! Очередной приступ, еще хуже предыдущих. Постановщик побагровел, вспотел, из-за жестокого кашля не мог выговорить ни слова. Жалкий, смешной, он махал руками, топал ногами в бешенстве, но спасения не было. Постановщик кашлял, кашлял, кашлял битый час. Проклинал про себя королеву с проклятой аурой, что едва не задушила его. Такие страсти в моем-то возрасте! Доктор Фрейд, отпусти меня, пощади!

Одетт вообще не подозревала о том, что существует подсознание, психосоматика, что мысль может вызвать кашель, – у нее был непробиваемый иммунитет к подобным вещам.

– Слушай, а у тебя не грипп? Только бы ты меня не заразил!

Старая дама отошла подальше – в ее годы любая инфекция чревата воспалением легких.

Постановщик снова оказался в саду, однако свежий воздух и стакан воды с таблеткой аспирина, которые заботливо вручила ему Одетт, от невротического вируса не помогали. Нет, спасибо, он все равно не смог бы выпить ни глотка, при таком кашле вода попадет не в то горло. Аспирин – не панацея, увы. Сказать все это он был не в силах, даже успокоить ее, что кашель не заразный. Ужасный приступ.

Лет тридцать назад ему хватило бы одной сигаретной затяжки, чтобы нервный кашель прекратился. Постановщик давно уже не курил, но по-прежнему страдал от невроза. Теперь он спасался йогуртами и сладким сыром. Стыдно признаться, но без магических ритуалов организм давал сбои. Черт! Дьявол! Мы с ней две старые развалины. Приступ. Ей за восемьдесят, мне за шестьдесят, но по дряхлости и бестолковости я скоро ее догоню. Дом престарелых по нас плачет. Невыносимый приступ. Постановщик достал платок и попытался высморкаться с трубным звуком. Нет, ты не трубач, у тебя другой инструмент, вот так, ОК, соблюдай интервалы: терция, кварта, квинта, секста, мне за шестьдесят, септима, октава, ей за восемьдесят, хроматический интервал, диссонанс… Да, еще немного и… Все кончено, я упал, я умер, занавес! Безжалостный приступ.

Между тем Одетт, прихрамывая, вернулась в сарайчик. Встреча окончилась неудачей, ну что ж, этот болезненный горе-постановщик едва ли годен для ее нового шоу.

Она принялась гасить прожекторы один за другим – их мечты о спектакле тоже угасли.

Кашель прошел так же внезапно, как и начался. Постановщик опрометью бросился вслед за ней:

– Нет, Одетт, не надо, пускай горят! Видите, я больше не кашляю, это у меня нервное, все в порядке…

Разворот на сто восемьдесят градусов: оказалось, спектакль ему дорог, хоть он в него и не верил, спектакль нельзя отменить. Увидев, что окна сарайчика гаснут, постановщик испугался не на шутку, мигом перестал кашлять, закричал: постойте, не закрывайте, у меня нет аллергии на Одетт, все получится, вот увидите, пусть будут нелепые декорации, только играйте!

Постановщик окончательно сдался, Одетт победила, как всегда.

Он осмелился спросить у Одетт, нет ли чего-нибудь молочного, жирного, чтобы предотвратить новый приступ. Йогурта, например. Попросить сладкого постановщик не решился: прозвучит глупо. Одетт не удивилась, ей было не привыкать к звездным и старческим причудам.