Иностранные связи - Элисон Лури Страница 8

Будь Фред актером, красота его была бы достоинством. Но у него нет ни призвания к лицедейству, ни честолюбия; а в его профессии, как он понял за последние пять лет, красота — большой недостаток. В школьные и студенческие годы Фред этого не чувствовал. Мальчикам позволено быть хорошенькими, если кроме красоты им есть еще чем гордиться. Фред же был во всем одним из лучших: живой, общительный паренек, первый и в учении, и в спорте — таких ребят любят учителя. В старших классах он был из тех юношей, кого выбирают в старосты, а в университете — из тех студентов, а потом и аспирантов, про кого в рекомендательных письмах пишут «и к тому же на редкость привлекательный молодой человек».

Сложности начались, когда Фред стал преподавать. Как знает всякий, кто учился в университете, большинство преподавателей не отличаются ни привлекательной внешностью, ни большой физической силой, и если подобные качества у студентов они ценят или хотя бы терпят, то собратьям-педагогам их не прощают. Будь Фред преподавателем живописи или театрального искусства, он, возможно, не так выделялся бы среди коллег и легче уживался с ними, а на кафедре английского языка и литературы к нему из-за внешности относились предвзято, несправедливо считали тщеславным, себялюбивым, неумным и легкомысленным.

Со студентами Фреду тоже приходилось нелегко. Как только он поступил ассистентом на кафедру, в него тут же влюбились не меньше трети студенток и даже один-два студента. Стоило ему обратиться к кому-то из них с вопросом, у них подгибались коленки, прерывалось дыхание, разбегались мысли. Они ходили за Фредом по пятам после занятий, провожали его до кабинета, наклонялись над его столом в облегающих свитерах и блузках с глубокими вырезами, хватали его за руки с немой мольбой, а иногда и открыто признавались в любви — в записках или в разговоре («Я только о вас и думаю, просто с ума схожу»). Но Фред не собирался спать ни с десятком обезумевших первокурсниц, ни даже с одной-единственной избранной первокурсницей в здравом уме. Его не привлекал юношеский жирок и незрелые мозги, и, хотя несколько раз соблазн был велик, Фред строго следовал кодексу профессиональной чести. К тому же он справедливо полагал, что если поддастся искушению и об этом узнают, то может серьезно пострадать его карьера.

В первый год работы Фред научился держать студентов на расстоянии — к примеру, попросил их больше не обращаться к нему по имени, хоть это ему и нелегко далось. Со временем страсти вокруг него утихли, а когда он встретил женщину, чья внешность и темперамент не давали ему скучать, стало еще легче. Но на занятиях ему до сих пор неуютно. Мало приятного, когда тебя называют «профессор Тернер»; жаль, что со студентами приходится вести себя холодно и сухо, что на твоих занятиях никогда не будет той теплоты и свободы — не доходящей до фамильярности, — как у твоих менее привлекательных коллег. Время исправит это положение, но не раньше чем через четверть века, а в двадцать восемь лет это кажется вечностью. Пока же нужно мириться с тем, что студенты считают тебя сухарем и распространяют это мнение в «Секретном руководстве для студентов», которое выпускают каждую осень.

Однако сейчас, как и последние два месяца, мысли Фреда занимают не университетские неприятности, а его семейная жизнь, которая трещит по швам. До недавнего времени Фред думал, что его жена Рут (или Ру — для Фреда) поедет за границу вместе с ним. К поездке они готовились сообща, читали книги, изучали карты, расспрашивали друзей, и Ру радовалась предстоящему путешествию даже больше, чем сам Фред.

И вдруг дома разразилась буря: гром, молнии, потоки слез. Перед самым Рождеством Фред и Ру расстались мрачные, злые, а родным и друзьям объявили, что они «в процессе развода». В глубине души Фред подозревает, что исход «процесса» предрешен, вердикт присяжных — «виновен», и браку их будет вынесен смертный приговор.

Но что толку об этом думать, ворошить горькие воспоминания? Ру далеко и сюда уже не приедет. Она не ответила ни на одно из двух писем Фреда — кратких, но тщательно продуманных, спокойных, дружеских — и, похоже, не собирается отвечать. Фреду предстоят пять одиноких месяцев в Лондоне, без смысла и радости; и в городе, и в душе у него непрестанно моросит холодный дождь. Никогда прежде Фред не был таким несчастным.

Он готовился даже без Ру жить интересной, насыщенной жизнью здесь, в городе Джона Гея, в городе Джонсона, Филдинга, Хогарта и многих других замечательных людей. А в итоге без души, как будто по обязанности, ходил в одиночку туда, где они мечтали побывать вдвоем, — в собор Св. Павла, на Лондонский мост, к дому доктора Джонсона и так далее. Все вокруг казалось ему фальшивым и пустым, достопримечательности Лондона выглядели равнодушными, мертвыми громадами из камня и кирпича. Фред прилетел в сердце Британии, но душа его осталась в Коринфе, в той жизни, которой больше нет. Он живет в прошлом, как и собирался, да только не в Лондоне восемнадцатого века, а в своем собственном недавнем прошлом, мрачном и унылом.

И все-таки Фред не верит, что настоящего, прекрасного Лондона нет на свете. Есть такой город. Фред жил в нем полгода десятилетним мальчуганом, а на прошлой неделе побывал там снова. И хотя некоторых из памятных местечек больше нет, зато те, что остались, наполнены смыслом, светятся воспоминаниями, как будто от них исходит благотворное излучение. Дом, в котором когда-то жила семья Фреда, уже снесли; на месте развалин, оставшихся от бомбежек, — Фред и его школьные друзья играли там в фашистов и союзников или в полицейских и бандитов — теперь выстроили многоквартирные дома. Но на углу осталась кондитерская, где так густо, сладко пахнет анисом, корицей и молочным шоколадом; осталась широкая каменная лестница в проулке за церковью, с низкими, неровными, стершимися ступенями, где Фредди (как его тогда называли) часто останавливался по пути домой, ел черные, блестящие витые лакричные палочки из бумажного пакета и читал комиксы «Бино» — ни одно из удовольствий никак нельзя было отложить на потом.

Через дорогу находилась приемная хирурга, куда отец на руках принес Фредди, когда тот упал с велосипеда, и врач, старушка с коротко стриженными седыми волосами, зашила ему подбородок тремя колючими черными стежками, приговаривая: «Ай да красавчик янки, храбрец-молодец»! Не просто хвалила, как теперь понимает Фред, а определила самую его суть. На медной табличке теперь другое имя, но осталась прежней тяжелая дверь с витражом, на котором красуются помидоры с нимбами, и по-прежнему Фреду они кажутся знаком того, что это не просто дом, а священное место, пусть даже теперь Фред знает, что витраж — произведение современного искусства, а помидоры-святые — на самом деле не помидоры, а гранаты. На одной-единственной улице в Кенсингтоне длиной в несколько сот футов ум Фреда напряженно работает, все чувства обострены, а весь остальной Лондон — холодный, блеклый, скучный и безрадостный.

Фред считает, что настоящий Лондон для него закрыт не только оттого, что рядом нет Ру. Отчасти дело в том, что он здесь как турист; то же самое Фред замечал у недавно приехавших сюда американцев, а дома — у друзей и родных, когда те возвращались из-за границы. Вся беда в том, что в чужой стране можно в полной мере пользоваться лишь двумя из пяти чувств. Зрение не страдает — недаром говорят «осматривать достопримечательности». Чувство вкуса тоже всячески поощряется, более того, приобретает мистический, почти сексуальный смысл и значимость: если ты отведал местных блюд и напитков — значит, узнал страну по-настоящему.