Белый олеандр - Джанет Фитч Страница 8

— Мне надо побрить голову, — сказала мать. — Измазать лицо пеплом.

Глаза у нее стали совсем дикими. Вокруг них легли темные круги, тусклые сальные волосы повисли. Теперь она только лежала на кровати или смотрела на себя в зеркало.

— Как я могла лить слезы из-за мужчины, которому не должна была позволять даже пальцем до себя дотрагиваться?

На работу она не вернулась. Выходила из зашторенной квартиры только в бассейн, где часами смотрела на переливы света по голубому кафелю или плавала под водой кругами, как рыба в аквариуме. Пришло время опять идти в школу, но я не могла оставить ее одну в таком состоянии. К моему возвращению матери могло не оказаться в квартире. И мы обе сидели дома, съели все консервы, потом стали есть овсянку и рис.

— Что мне делать? — спросила я Майкла, кормившего меня сардинками и сыром за своим исцарапанным кофейным столиком. В теленовостях говорили о пожарах, охвативших Анджелес-Крест.

Майкл покачал головой сначала в мою сторону, потом повернулся к цепочке пожарных, окруживших холмы на экране.

— Милая, это всегда бывает, когда человек влюбляется. Ты наблюдаешь стихийное бедствие.

Я поклялась, что никогда не буду влюбляться. Пусть Барри умрет медленной и мучительной смертью за то, что он сделал с моей матерью.

Внизу над городом вставала луна, красная в отблесках огня, бушующего на севере и дальше, в Малибу. Стоял сезон пожаров, и мы были заперты в самом сердце горящего района. В бассейн летел пепел. Мы сидели на крыше, ветер нес нам в лицо запах гари.

— Вот это истрепанное сердце, — сказала она, запахиваясь в кимоно. — Вырвать бы его и зарыть в компост.

Я хотела дотронуться до нее, но она была недосягаема, как «Мисс Америка» в своей изоляционной будке. И не слышала меня сквозь стекло.

Мать согнулась пополам, прижав ладони к груди, выдавливая из нее воздух.

— Я сжимаю его внутри, — заговорила она. — Как Земля сжимает ком доисторических отходов в магме и дробит эту массу глубоко внизу. Я ненавижу его. Ненавижу. Я его ненавижу, — прошептала она — в последний раз, но с дикой яростью. — У меня внутри рождается драгоценный камень. Нет, это не мое сердце. Он твердый, холодный и чистый. Я обернула себя вокруг этой новой драгоценности и баюкаю ее в своем теле.

На следующее утро она встала. Приняла душ, сходила за продуктами. И я подумала, что дела идут на поправку. Она позвонила Марлен и спросила, можно ли ей вернуться на работу. Шла неделя доставки, и они очень нуждались в ней. Мать отвезла меня на уроки, в восьмой класс средней школы Ле Конт. Как ни в чем не бывало. И я решила, что с этим покончено.

С этим не было покончено. Она начала преследовать Барри точно так же, как он бегал за ней в самом начале их романа. Мать ходила повсюду, где могла застать его, просто охотилась за Барри, словно оттачивая свою ненависть каждым взглядом на него.

— Ненависть придает мне сил, — говорила она.

Мать ходила с Марлен обедать в его любимый ресторан, где они встречали его с тарелками у стойки, и мать улыбалась ему. Он делал вид, что не замечает ее, но все чаще трогал себя за подбородок.

— Щупает прыщи, которых там уже нет, — пояснила мать вечером. — Но мой взгляд может вернуть их обратно.

У нее был такой счастливый вид, я не знала, что хуже: этот восторг или намерение побрить голову.

Теперь мы ездили за покупками на рынок рядом с его домом, делая большой крюк, чтобы застать его у прилавка с канталупами. Часами бродили в его любимом музыкальном магазине. Ходили на презентации книг его друзей.

Однажды она пришла домой после трех ночи. Утром надо было в школу, но я не ложилась. У Майкла по кабельному каналу шел фильм о белом охотнике со Стюартом Грейнджером. Горячий ветер пробовал на прочность окно, словно квартирный вор. Майкл на кушетке уже отключился. Вернувшись домой, я заснула у нее на кровати и во сне шла по джунглям с корзиной фруктов на голове, только белого охотника нигде не было видно.

Мать села на край постели, сбросила туфли.

— Я нашла его. На вечеринке у Грейси Келлехер. Наши дорожки пересеклись у бассейна. — Она легла рядом и зашептала мне в ухо: — У него был небольшой тет-а-тет с толстой рыжей девицей в прозрачной блузке. Потом он встал и схватил меня за руку. — Она приподняла рукав и показала мне отметины на руке, горящие, красные. — «Ты что, следишь за мной?» — прошипел он. Я могла прямо там перерезать ему горло. «Мне не нужно следить за тобой, — сказала я. — Я читаю твои мысли. Знаю каждое твое движение. Твое будущее я тоже знаю, Барри, и оно не очень-то радужное». — «Оставь меня в покое, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты оставила меня в покое». — «Еще бы. Конечно, хочешь». Даже в темноте было видно, как он покраснел. — «Тебе это не поможет, — сказал он. — Я тебя предупреждаю, Ингрид, со мной это не работает».

Мать рассмеялась, закинула руки за голову.

— Он не понимает. Это уже работает.

Раскаленный, пахнущий гарью субботний полдень, обожженное небо. В эти дни нельзя было даже пойти на пляж из-за красного ядовитого прилива, в эти дни город падал на колени, как древний Содом, моля о пощаде. Мы сидели в машине под большой цератонией, чуть поодаль от дома Барри. Мне очень не нравился взгляд, которым она смотрела на его дом. Это холодное спокойствие едва ли говорило о здравом рассудке, — мать напоминала ястреба, терпеливо караулящего добычу на расколотом молнией дереве. О том, чтобы убедить ее вернуться домой, и речи быть не могло. Она больше не понимала язык, на котором я говорила. Сорвав нежный побег цератонии, я потерла его в пальцах, вдохнула мускусный запах и представила, что жду своего отца, водопроводчика, проверяющего трубы в этом кирпичном домике с одуванчиками на газоне и лампой в окне с цветными стеклами.

Потом вышел Барри в шортах-бермудах, рубашке с надписью «Local Motion», стильных солнечных очках под Джона Леннона, с волосами, как всегда, стянутыми в хвост. Сел в старый золотистый «линкольн» и уехал.

— Пошли, — сказала мать. Надела пару белых хлопковых перчаток, в каких фотографы печатают свои снимки, и мне бросила пару. Я не хотела идти с ней, но еще меньше хотела оставаться в машине. И я пошла.

Мы пошли по тропинке к дому, словно хозяева, мать сунула руку в балийский «домик духов», стоявший у него на крыльце, и достала оттуда ключ. В доме Барри меня снова охватила тоска от того, что случилось, от неизбежного конца. Когда-то я думала, что могла бы даже жить здесь, в этих комнатах с куклами для театра теней, подушками, батиками, воздушными змеями, свисающими с потолка. Его статуи Шивы и Парвати в их вечных объятьях не раздражали меня раньше, когда я думала, что они с матерью тоже будут вот так, что это будет длиться вечно и создаст новую вселенную. А теперь я ненавидела эти статуи.