Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 8

Снотворное имело длительный период выведения, и ты мог проходить несколько дней с остатками этого вещества в крови и заметить неладное, когда уже было слишком поздно. Мод посоветовала мне воздержаться от спиртного. А раз уж она сама заговорила об этом, я попросил у нее еще пару таблеток.

— Я не барыга, — ответила она.

— По-твоему, я наркоман?

— Нет? А чего ты тогда клянчишь?

Голодная, раздраженная, она стояла в прихожей и ждала, пока я соберусь и мы пойдем ужинать. Хотя сон и придал мне силы, я настолько привык к своему затворничеству, что еще долго слонялся из угла в угол, делая все возможное, лишь бы отсрочить сам выход. Долго плескался в душе, брился словно лунатик, переодевался, переобувался, расчесывал перед зеркалом отросшие волосы. Для храбрости мне бы не помешало пропустить пару стаканчиков.

Я стал настолько безвольным и покладистым, что не узнавал сам себя. Возможно, это было побочным действием таблеток. Частичное обезболивание, полное обезвреживание. При этом я не терял рассудка и не испытывал желания объять весь мир. Некоторые люди под воздействием успокоительных препаратов начинают вести себя как блаженные идиоты. С Малу такое случалось не раз. К фармакологии она относилась легкомысленно и смешивала препараты по своему усмотрению, что порой приводило к весьма плачевным результатам. Однажды у нее онемело лицо. В нашей жизни как будто ничего не изменилось — мы не ругались, ели, пили, занимались любовью, все как обычно, только выглядела она как Бастер Китон. Даже когда мы вместе смеялись, лицо у нее оставалось каменным. Я не сразу понял, в чем дело, и решил, что она чем-то недовольна:

— Что ты все время дуешься?!

— Дуюсь? — переспросила она. — Да я умираю со смеху!

Я подумал, что она издевается надо мной, и мы еще какое-то время переругивались, пока я не понял, что она говорит правду: ей действительно было весело. Я сбегал за зеркалом, поднес его к лицу Малу и сказал:

— Это так ты смеешься?

Она перепугалась до смерти, увидев свое каменное лицо, и немедленно завязала с таблетками. Однако последствия давали о себе знать еще неделю. А потом она всегда носила с собой карманное зеркальце и смотрелась в него всякий раз, когда начинала смеяться. Не знаю, что она тогда проглотила, но эффект оказался самым неожиданным — она стала более осторожной и менее самоуверенной. Я же воспринял это как своего рода предупреждение.

— Ладно, — согласилась Мод. — Я тебе верю. Держи… — Она протянула мне коробок с блестками и добавила: — Бери, только все сразу не пей…

Я принял коробок, как дорогой подарок, как ваучер на девять незабываемых путешествий в мир сновидений, которым я мог воспользоваться в любое удобное для себя время. Я положил его в комод с одеждой, испытывая особую, ни с чем не сравнимую радость. Я был счастлив как никогда — мне предстояло провести девять восхитительных ночей, причем время и место я мог выбирать по своему усмотрению.

Но что будет ближайшей ночью было пока неясно. Мы собирались пойти ужинать. Мне предстояло покинуть квартиру. В шкафу я нашел старый коричневый портфель из свиной кожи и положил туда все, что написал — все то, что раньше называлось кипой бумаг, work in progress, да чем угодно, а сейчас было названо «книгой», то есть, обрело иной статус, настолько высокий, что я не мог уйти, не взяв ее с собой, не мог оставить ее без надзора. Мод это не удивило. Увидев старый портфель, она лишь сказала:

— Отлично, теперь мы можем идти?

Я все еще был готов к любому повороту событий. В парадной, — прежде чем выйти на улицу, я задержался, чтобы проверить, нет ли слежки. Мод тем временем рассматривала унылую настенную живопись, изображавшую замок Грипсхольм. Она либо казалась равнодушной, либо же знала нечто такое, чего не знал я, и потому не мешала мне. Я заметил лишь пожилую даму с собакой, мальчишку, который накачивал свой велосипед, и молодую пару с одинаковыми прическами и в одинаковой одежде — белых джинсах и индийских туниках. Больше никого.

Мы вышли на улицу и двинулись налево, к площади Марияторгет. Асфальт нагрелся за день, с запада дул теплый ветер. Пройдя двадцать пять метров, я остановился у магазина «Мёбельман» проверить, не идет ли кто за нами. Я посмотрел в сторону Слюссена, но ничего подозрительного не заметил, однако я не успокоился, потому что посреди витрины увидел свою старую стероустановку, выставленную на продажу за несколько сотен крон. Я был совершенно уверен, что это мой проигрыватель — после того, как на проигрыватель уселась Малу, крышка была особым образом перемотана скотчем.

— Это мой проигрыватель, — сказал я.

Ощущение, что за мной наблюдают, уступило место чувству, что меня обокрали, которое вызвало куда больше эмоций, так как полностью соответствовало действительности. Судя по отражению в витрине, я смеялся. Кража, случившаяся прошлым летом, упоминалась в моей книге — она-то в значительной степени и повлияла на решение переехать к Генри. Он тогда утешал меня: «Мы можем обойти все комиссионки и выкупить все до последней безделушки». Я никогда не разыскивал своих вещей, напротив, воспринял это как повод начать новую жизнь. Новая жизнь не сложилась, и возможно теперь, когда мои вещи стали появляться в витринах комиссионок, пришло время вернуться к старой.

— Я решила, что ты это придумал, — сказала Мод.

— Значит, я описал это недостаточно хорошо, — ответил я.

Мод ненадолго замолчала. Она подумала, что я обижен, и меня это порадовало.

— Проигрыватель все равно был никудышный, — добавил я.

Это было старая установка «все-в-одном», хорошей марки, только иголка все время соскакивала на опорный диск. Мы смотрели на проигрыватель, как будто оценивали старые, давно разорванные любовные отношения. В конце концов мы решили, что этот старый хлам не стоит и пятисот крон. Возможно, поэтому я и засмеялся.

Теплый ветер доносил из парка сладкий аромат июньского цветения и свежескошенной травы. Из раскрытых окон раздавались звуки работающих телевизоров и проигрывателей. Это был обычный вечер буднего дня, в воздухе повисло усталое ожидание, неразрешимое противоречие между необходимостью отдохнуть и желанием послать все к чертовой матери и загулять. Лично я, не в силах принять ни одного осмысленного решения, послал все к чертовой матери, как только мы миновали Марияторгет. Я больше не думал ни о преследовании, ни о краже, я испытывал лишь чувство приятной удовлетворенности. Быть может, это свойство юности, а может, одно из проявлений коварной натуры — когда от одной только мысли о новых возможностях, ты вдруг испытываешь необъяснимое удовлетворение, становишься внимательным и предупредительным, начинаешь с тревогой и нетерпением торопить то, что позднее, под бременем лет и воспоминаний, будет испорчено скукой и приобретет неприятный привкус повторения. Так или иначе, в тот вечер я был готов забыть о своих благих намерениях хранить бдительность, соблюдать осторожность, более того, я решил окончательно избавиться от тех предвзятых представлений о Мод, которые, по мере нашего сближения, доказывали лишь свою несостоятельность и оборачивались в ее пользу.