Любовь властелина - Альберт Коэн Страница 8

— Другим нужны недели и месяцы, чтобы полюбить, и полюбить едва-едва, так что им еще необходимы встречи, общие интересы, взаимное узнавание. Для меня все уложилось в один взмах ресниц. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. Взмах ресниц, и она посмотрела сквозь меня, и для меня в этом слились и слава, и весна, и солнце, и теплое море, и кромка прибоя, и моя вернувшаяся юность, и рождение мира, и я понял, что все, кто был доселе — и Адриенна, и Од, и Изольда, и другие спутницы моей молодости и моего величия, все они — лишь прислужницы перед ней, лишь предвестницы ее появления. Да, никого до нее и никого после, я могу поклясться в этом на Священном Писании, что я целую, когда его проносят мимо меня в синагоге, переплетенное в золото и бархат, эти священные заповеди Бога, в которого я не верю, но которого почитаю, до безумия я горжусь моим Богом, Богом Авраама, Богом Исаака, Богом Иакова, и я дрожу как осиновый лист, когда слышу Его имя и Его слово.

А теперь послушайте, какое случилось чудо. Когда ей надоело стоять в толпе презренных болтунов, снующих в поисках полезных связей, она отправилась в добровольное изгнание в маленький соседний зал, совершенно пустой. Она — это вы. Такая же, как я, добровольная изгнанница, она не подозревала, что я наблюдаю за ней из-за штор. Так вот, слушайте, она подошла к зеркалу, поскольку, как и я, больна зеркалами, это болезнь одиноких и несчастных, и потом, думая, что никто ее не видит, она подошла вплотную и поцеловала свои губы в зеркале. Это был наш первый поцелуй, любовь моя. Моя безумная сестра, моя возлюбленная, моя возлюбленная с этого первого поцелуя, подаренного ею себе самой. О, ее стройность, о, ее длинные изогнутые ресницы в зеркале — моя душа зацепилась за эти длинные изогнутые ресницы. Взмах ресниц, поцелуй в зеркале — и я понял, что это она и что это навсегда. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. И вот она вернулась в большой зал, а я так и не подошел к ней, не заговорил с ней, я не хотел вести себя с ней так же, как с остальными.

А вот еще проявление ее величия, послушайте. Несколько недель спустя, на закате, следуя за ней вдоль озера, я увидел, как она остановилась и заговорила со старым мерином, и она говорила с ним с такой почтительностью, моя дорогая безумица, как со старым дядюшкой, и старый ломовой конь мудро и значительно кивал в ответ головой. А потом начался дождь, и она, поискав в повозке, нашла кожух и накрыла им мерина таким жестом… я бы сказал, жестом юной матери. И потом, послушайте, она поцеловала коня в шею, и она сказала ему, должна была ему сказать, я уж ее знаю, мою гениальную, мою безумицу, она должна была ему сказать и сказала ему, что ужасно сожалеет, но ей пора домой, ее ждут, и она вынуждена его покинуть. Но не волнуйся, сказала она ему, должна была сказать, твой хозяин скоро вернется и отведет тебя в сухое и теплое стойло. До свидания, мой дорогой, должна была она сказать, так и сказала, я ее знаю. И она ушла, с жалостью в сердце, с жалостью к этому покорному старику, который тащился без возражений туда, куда укажет его хозяин. До свидания, мой дорогой, сказала она ему, уж я ее знаю.

Я был одержим ею, день за днем, с того самого судьбоносного вечера. О, ее прелесть во всем, ее стройность и дивность ее лица, о, ее туманные глаза, пронизанные золотыми искрами, о, ее отрешенный взгляд, о, задумчивая складка губ, о, чуть выпяченная от жалости и раздумий нижняя губа, о, она, любимая моя. О, эта рассеянная до слабоумия улыбка, когда, спрятавшись за шторами ее спальни, я наблюдал за ней и видел ее маленькие безумства — то она была гималайской альпинисткой в шотландском берете с петушиным пером, то королевой зверей из картонной коробки, — как же я наслаждался ее глупостями, о, моя гениальная и моя сестра, одному мне предназначенная и для меня задуманная, благословенна будь твоя мать, о, как смущает меня твоя красота, когда ты смотришь на меня, я ощущаю нежнейшее безумие и ужасающую радость, я пьянею, когда ты смотришь на меня, о, ночь, о, моя любовь во мне, которую я без конца запираю в себе, и без конца достаю из себя и любуюсь ею, и снова складываю и убираю назад в свое сердце, и храню ее там, о, героиня моих снов, любимая моих снов, нежная сообщница моих снов, о, она, чье имя я пишу пальцем в воздухе или, будучи в одиночестве, на листке бумаги, и я кручу ее имя так и сяк, сохраняя все буквы и переставляя их, я делаю из него множество таитянских имен, имен ее очарования, Риаднеа, Раднеиа, Аднеира, Недираа, Ниадера, Иредана, Денаира — вот имена моей любви.

О, она, чье имя я твержу во время моих одиноких прогулок, когда накручиваю круги вокруг дома, где она спит, и я храню ее сон, а она даже об этом не знает, а я поверяю ее имя деревьям, своим единственным конфидентам, ибо я одержим длинными загнутыми ресницами, ибо я люблю, люблю ту, что я люблю, и она полюбит меня, потому что никто не умеет любить так, как я, и почему же ей меня не полюбить, ведь любила же она жаб и лягушонка всей своей любовью, и она полюбит меня, полюбит, полюбит, несравненная полюбит меня, и я с нетерпением буду каждый вечер ожидать ее, и я стану красивым, чтобы ей понравиться, и я сбрею бороду, и буду бриться каждый день, чтобы ей понравиться, и буду подолгу лежать в ванной, чтобы время шло побыстрей, и все время буду думать о ней, и когда придет пора, о, чудо, о, песнь в машине, что повезет меня ко мне, к ней, которая будет меня ждать, к ее длинным ресницам и глазам, как звезды, о, ее взгляд навстречу мне, когда она будет ждать меня на пороге, стройная, в белых одеждах, готовая к встрече, прекрасная специально для меня, готовая к встрече и сохраняющая свою красоту, боясь испортить ее, если я задержусь, подбегающая к зеркалу, чтобы проверить, все ли еще она прекрасна, на месте ли еще вся ее красота, и, вернувшись на порог, ожидающая меня с любовью, такая трогательная в тени роз, о, нежная ночь, о, возвращенная юность, о, чудо нашей встречи, о, ее взгляд, о, наша любовь, и она склонится к моей руке, превратившись на мгновение в простую крестьянку, о, чудо ее поцелуя на моей руке, и она поднимет голову, и наши любящие взгляды встретятся, и мы не сдержим улыбки, потому что так сильно будем любить друг друга, ты и я, и слава богу.

Он улыбнулся ей, она вздрогнула и опустила глаза. Ужасной была эта беззубая улыбка. Ужасны были слова любви, исходящие из черного рта. Он шагнул вперед, и она почувствовала надвигающуюся опасность. Не перечить ему, говорить все, что он захочет, лишь бы он ушел, боже мой, лишь бы он ушел.

— Я стою перед тобой, — сказал он, — старик, ожидающий от тебя чуда. Я стою, слабый и бедный, седобородый, сохранивший всего два зуба, но никто не будет тебя любить и понимать так, как я тебя люблю и понимаю, никто не воздаст тебе таких почестей своей любовью. Всего два зуба, и я предлагаю их тебе вместе со своей любовью, хочешь моей любви?

— Да, — сказала она, облизав пересохшие губы, и выдавила улыбку.

— Слава богу, воистину слава, ибо вот та, что искупает грехи всех женщин, вот лучшая из дочерей Евы.

Неуклюже и смешно он опустился перед ней на одно колено, затем встал и пошел навстречу их первому поцелую, пошел со своей черной улыбкой немощной старости, протягивая руки к той, что искупала грехи всех женщин, лучшей из дочерей Евы, которая резко отпрянула, да, отпрянула со сдавленным криком, криком ужаса и ненависти, натолкнулась на столик у изголовья, схватила пустой стакан и швырнула его в лицо старику. Он поднес руку к веку, стер кровь, взглянул на кровь на своей руке и внезапно разразился смехом и топнул ногой.