Дети смотрителей слонов - Питер Хег Страница 8

Не знаю, как всё устроено в вашей семье. У нас дома мы обычно встаём очень рано, потом надо сделать много бутербродов на весь день, потом у нас очень много уроков и очень много домашних заданий, а потом мы подолгу играем в футбол, и в наш дом приходит очень много людей — ведь отец и мать по очереди работают во всех трёх церквях острова, вот почему в будние дни возникает ощущение, что свирепствующий над Каттегатом ураган «Лулу» решил навсегда поселиться у нас в доме.

Но время от времени ветер вдруг стихает, обычно это выпадает на пятницу или на субботу, и нас неожиданно настигает полный штиль. В такие дни возникает хрупкое ощущение, что мы одна семья и что это вовсе не миф, и когда такой момент настаёт, мы обычно оказываемся на кухне, и вот в один из таких дней мы это и обнаружили.

Отец как раз собирался готовить ужин. Он утверждает, что приготовление еды для него лучший отдых, хотя сам процесс со стороны скорее напоминает рабочий день на бойне — к тому же на условиях сдельной оплаты. Он утверждает — сам при этом веря каждом своему слову, — что готовит то, что готовили на самом дальнем краю Финё, в доме его детства в Северной Гавани, о которой он говорит как о благословеннейшем, прекраснейшем и счастливейшем месте на земле, хотя нам, детям, довелось пообщаться с его матерью, нашей бабушкой, которая умерла, по-видимому, от застоя жёлчи. Мы бывали у неё в гостях и поэтому можем со всей ответственностью исключить малейшую возможность, что она когда-либо умела готовить.

И тем не менее отец при помощи пресса для мясного рулета, приспособлений для изготовления сосисок в тесте и рецептов средневековых блюд старого Финё может сотворить нечто, что многим людям приходится по вкусу, и вот как раз сейчас, когда разворачивается то, о чём я собираюсь рассказать, он готовит утиные бёдрышки и студень из свиных ножек, который по твёрдости может соперничать с лучшими строительными блоками.

Мама сидит за столом, вооружившись кусачками, паяльником, часовой лупой, компьютером, микрофонами и осциллографом, собирая устройство, которое должно срабатывать на звук знакомого голоса и открывать кладовую в подвале. Слева от неё, на диванчике устроился Ханс с атласом звёздного неба. Рядом с ним сидит Тильте, наблюдая за всем вокруг. Под столом лежит Баскер, который дышит так, будто у него астма, но астмы у него нет, потребление кислорода у него как у борзой, ему просто нравится слушать собственное дыхание.

А на лучшем месте сижу я, и если вы представляете меня маленьким, тощим и астеничным, озабоченным исключительно тем, как внести свой вклад в хорошее настроение, то вы весьма недалеки от истины.

То есть это один из тех моментов, когда ты начинаешь верить, что у тебя есть семья.

И тут происходит нечто, что на первый взгляд кажется вполне безобидным.

Мама настраивает компьютер, чтобы он опознавал её и наши голоса, и напевает начало песенки «В дождливый понедельник на Солитудевай [4]».

Это одна из любимых маминых песен. Она очень любит Баха и Шуберта, но до глубины души её может растрогать лишь «Солитудевай», так что мы с самого детства сроднились с этой вечнозелёной мелодией. Но если ты к чему-то привыкаешь, то начинаешь воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Поэтому всё семейство слегка вздрагивает, когда Тильте внезапно задаёт вопрос:

— Мама, а эта песенка имеет какое-то особое значение для вас с отцом?

В кухне воцаряется тишина. Мама откашливается.

— Когда мне было девятнадцать лет, моя подруга Бермуда, которую вы прекрасно знаете, уговорила меня поучаствовать в ежегодном конкурсе талантов в гостинице «Финё». Я готовилась к конкурсу три месяца, наступил великий день, мы с Бермудой оправились туда вместе. Я вышла на сцену в маленькой шляпке-таблетке и запела «В дождливый понедельник на Солитудевай». При этом я ещё и исполняла танец, который сама придумала. Освещение было довольно ярким. Так что только посреди последнего куплета у меня возникло подозрение, что это вовсе не конкурс талантов. Но лишь когда я закончила петь, я поняла, что в зале одни священники и я попала на ежегодный съезд пасторов североютландского амта.

Пару минут мы выдерживаем благоговейное молчание. И тут рот открывает Тильте.

— Надеюсь, к Бермуде ты приняла соответствующие меры?

— Я собиралась, — ответила мама. — Но мне помешали. Ко мне подошёл ваш отец. Я тогда в первый раз его увидела.

— И что он сказал? — спрашивает Тильте.

Мама ставит паяльник на подставку. Откладывает в сторону моток оловянного припоя. Снимает с головы лупу.

— Он рассказал мне, — говорит она, — как мне будет хорошо. Как удивительна будет наша с ним жизнь.

Тут мы на мгновение замираем. Мы понимаем, что так оно и было. Это так похоже на отца. Он считает, что проявляет великое христианское сострадание, объясняя людям, что их ждёт большое счастье, если они поближе с ним познакомятся.

И тут мама встаёт. Медленно подходит к отцу. Надо отдать ему должное, он краснеет, так что всё-таки, что бы мы там ни думали и что бы там многие из нас ни говорили, у него ещё осталась какая-то совесть. Он смотрит на маму; студню угрожает полное забвение.

— И знаешь, Константин, — говорит мама. — Ты оказался прав.

Потом она целует его. С одной стороны, ужасно неловко присутствовать при этом, с другой стороны, можно утешать себя тем, что хотя бы нет посторонних.

До этого мгновения всё было более или менее нормально и под контролем, и вполне в рамках того, что при благоприятных обстоятельствах можно увидеть во многих других семьях на Финё. Но в тот момент, когда мама отпускает отца, собираясь сделать три шага назад к своему стулу, на сцену выходит Тильте.

— Попробуйте прислушаться.

То, что происходит потом, трудно объяснить. Но это как-то связано с тем, что на мгновение все мы вшестером прислушиваемся. Не к словам, не к тому, что происходит, а к тому, что на самом деле скрывается за всем происходящим. И когда мы прислушиваемся, наступает несколько завораживающих секунд, когда всё парит: дом, аисты на крыше, кладовая, даже свиной студень становится невесомым, и вот в этой невесомости и приоткрывается дверь.

Долго такое состояние длиться не может, глубокие чувства — это всё равно что утренние пробежки, в форму приходишь постепенно, так что мама садится, папа снова возвращается к утиным бёдрышкам, Ханс обращает взор к звёздам, а у Баскера случается новый приступ астмы — и наваждение проходит.

Но если ты заметил, что происходит, если ты хотя бы на мгновение прикоснулся к любви, ты никогда этого не забудешь.

Вот об этом я и вспоминаю во дворе общежития Ханса, осознавая, как хорошо иметь брата и сестру, а Тильте смотрит мне в глаза.

И тут мы слышим звук двигателя.

Это микроавтобус с тонированными стёклами, и ещё до того, как он въезжает во двор, мы пригибаемся.