Зимняя кость - Дэниэл Вудрелл Страница 8

Ри посмотрела им вслед:

— Сейчас, мама, ты у нас станешь просто загляденье.

— Правда?

— Ага. Такое загляденье, что хоть в пляс пускайся, — может, и пустишься, ногами к потолку размахивать.

— Можно?

— Раньше ж танцевала.

— А ведь и точно. Действительно танцевала.

— И посмотреть было одно удовольствие.

Ри взяла покрепче мамины волосы на затылке, скрутила веревкой, стала жать, жать и выкручивать. Последние капельки побежали Ри по руке и запястью, она их стерла полотенцем. Потом накинула его на массу мокрых волос.

— Посиди у печки, а я тебя расчешу и высушу.

Вокруг буржуйки образовался участок тепла, и мама села, голову держа прямо. Ри поднесла редкую гребенку к ее волосам, провела, как граблями, назад, чтобы легли поглаже, прихлопнула полотенцем, опять разгладила. Когда папа сидел на зоне, мама частенько прихорашивалась, каждые выходные по вечерам, наряжалась до блеска, ее всюду возили. У нее глаза сияли, а вела себя ну чисто девчонка, пока дожидалась, потом бибикал клаксон, она говорила: «Скоро вернусь, малышка. Развлекайтесь».

И возвращалась обычно к завтраку — сношенная, изнуренная, тягостная. Стряхнуть тянущую боль одиночества — вот куда ездила она теми дымными ночами, хотя бы попытаться, вот только сбить ее со своего следа ей никогда не удавалось. К завтраку боль обычно возвращалась в ее глаза. Иногда виднелись синяки, и Ри спрашивала, кто это сделал, мама отвечала: «Кавалер со мной так прощался».

— От тебя приятно пахнет, мама.

— Как цветами?

— Наверно, как-то так.

Настало время, когда мама начала рассказывать Ри о таких ночах подробнее — о придорожных кабаках, о вечеринках в трейлерном парке к востоку от Главной или как все превратилось в буйство в мотеле «Речной утес». Время рассказов пришло, когда мама почуяла, что с дымными ночами ей придется кончать, и она пристрастилась перебирать пальцами воспоминания о них, не вставая с качалки. Ей и трепки в жизни перепадали за любовь, она их перетерпела, но в памяти остались те ужасные порки, что выпадали ей при залетах на одну ночь, перепихонах в мотелях с ребятами с ранчо «Круг Зед» или симпатичными бродягами в городе. Такие случаи просто болтались у нее в уме, покачивались, навсегда отбрасывая тени в самую глубь глаз. Любовь и ненависть вечно держатся за руки, поэтому само собой, что расстроенные женатики их путают время от времени перед самым рассветом, а оттого и случается кровь из носа или синяк на груди. Но это, похоже, только лишнее доказательство — в мире какая-то пакость творится, когда побарахтаешься на сеновале без всяких обещаний, а тебе зуб расколют или бычком запястье прижгут.

— Я, наверно, пороюсь и твою косметику еще найду. Накрасим тебя сегодня по-особенному.

— Как раньше было.

— Все время.

Но у тех ночей бывали такие жаркие намасленные кусочки, которые очень ей нравились, — их-то и не хватало. Сладкие зачины, обещавшие бог знает что, аромат, музыка, шум стоит, а в нем выкрикивают имена, их никогда толком не расслышишь. Искра веселья, когда при виде нее двое мужиков поддают шпор, по одному щелчку выступают вперед и давай ее охмурять, один в одно ухо, другой в другое. Под танцевальную музыку утоляется похоть, когда стоишь бедром к бедру, а новые руки мнут и теребят, гладят по нежным выступам, хорошие руки — как языки в темных уголочках тех мгновений, пропитанных вискачом. Слова были голодной нуждой, и необходимые слова произносились тихо, иногда звучали так взаправду правдиво, что им и поверить можно было всем сердцем, пока не ахалось обнаженно, и мужчина не принимался искать башмаки на полу. От такого мига из нее тут же вытекала вся вера в слова и мужчину — в любые слова и любого мужчину.

— Не дрыгайся, ты сейчас уже высохнешь.

Пока папа сидел в тюрьме, правило было — не встречаться с одним жеребцом три ночи. Одна ночь — как пукнул и забыл, две — уже тянет, а если вместе пролежишь три ночи — больно, и чтоб утишить боль, настанет и четвертая, и пятая, и без счета ночей. Вкладываешь душу, мечты плетешь, а впереди только мука. Сердце же мечты считает мыслями.

Ри зашла в мамину комнату, щелкнула выключателем. Стены еще с Бабулиных времен — в розовых обоях. Там стоит красивый кленовый комод с завитушками и зеркалом, раньше оно было тети Бернадетты, пока внезапный паводок не застал ее на низком мосту — кто знает, зачем она там околачивалась, — и тело потоп тот так и не вернул. Трудно не замечать отблесков ее лица с тех пор — и в ручье, и в зеркале. Над кроватью висит пыльный кособокий портрет дяди Джека — он пережил Кхесань[3]и четыре брака, а потом умер на роликовом катке — носом вдохнул что-то не то. У кровати латунные части — толстые желтые трубки в голове и ногах, а покрывало красное, и Ри как-то медленным потным утром застала на нем маму с Белявым Милтоном, они как раз Сынка делали. Мама уже начала тогда немного сдавать рассудком — кинула в Ри пепельницей, закричала: «Врешь ты! Врешь! Никогда такого быть не могло!»

— Не могу твою косметику найти, мам. Я тебе лицо в другой раз украшу.

Мама качалась в тепле у буржуйки, трогая волосы руками, и, похоже, не услышала. Обвела кухню взглядом, уперлась в телевизор, прищурилась поверх сыновних затылков, склонила голову набок:

— Интересно, где он такие латы взял?