Эдичка - Зоя Грэй Страница 8

Джон был папиным другом детства. Они дружили уже много лет, с тех пор, как учились вместе в очень дорогом и престижном интернате, который между собой называли концлагерем. Как мне объяснил папа, оба они были тихие и робкие, и выжить в этом учебном заведении им было очень трудно.

Мальчишки, а там учились только мальчики, все время хулиганили, но, когда надо было отвечать за провинности, сваливали все на папу и Джона. Их наказывали, и они провели не одну ночь на холодном чердаке: голодные и посиневшие от холода. Уснуть было невозможно: холод пробирал до костей. Они стучали зубами и клялись, что, когда вырастут, станут знаменитыми адвокатами и судьями и отправят обидчиков в тюрьму на долгие годы. Потом им пришла идея обследовать чердак, и они нашли там пару спальных мешков и пачку печенья, попавших туда неизвестно как, видно, остались от предыдущих наказанных.

Бабушка Элла отдала папу в этот интернат, когда ему было девять лет. Хотя это и была старая английская традиция, отдавать детей в интернаты в юном возрасте, и папин дед это хорошо знал, но свою невестку он так никогда и не простил: он понимал, что папе там плохо. Поэтому свой огромный дом дед оставил в завещании своему внуку, то есть моему папе. В нем мы теперь и живем.

Джон оставался единственным папиным другом. Когда папа женился на маме, Джон пытался его остановить, ведь до этого они были двумя старыми холостяками и переживали вместе все радости и горести, прямо как на том чердаке в их интернате. Джон знал, что теряет верного друга. Они ведь были как две горошины в одном стручке, всю жизнь вместе.

Джон так и оставался холостяком, хотя у него было много подруг, и некоторым он периодически делал предложение, но в последнюю минуту перед свадьбой отказывался. Мама часто знакомила его со своими подругами, и, хотя он с удовольствием с ними встречался, так и не решался связать свою судьбу ни с одной из них. Страшные истории о том, что наглые русские дамы раздевают богатых английских мужчин чуть ли не до трусов, ползли по Лондону и его окрестностям, а иногда просачивались даже в провинцию.

Это пугало Джона, так как он был состоятельным человеком и хорошим юристом. Он прекрасно знал, как можно раздеть человека через суд и оставить его даже без трусов. Выглядел он всегда ужасно. Бабушка называла его бомжом, но мама всегда с ней спорила и говорила, что он богатый человек и живет один в огромном доме в Лондоне.

– Он просто эксцентрик, – говорила мама.

– Да уж, – возражала бабушка, – наверное, поэтому, когда вы шли на бал в университет, он явился в вечернем пиджаке, но без рубашки.

Когда мама открыла ему дверь, она чуть в обморок не упала, увидев под распахнутым пиджаком его жирную белую грудь, на которой красовалась только бабочка. Он спросил, нет ли у нас рубашки? Нашли папину, и тетя Света, мамина подруга, она как раз у нас гостила, стала расставлять ее в боках. Джон при этом смотрел на нее как-то зазывно.

К нам он приезжал на всякие вечера, которые часто устраивала мама. Однажды мы собрались в Альберт-Холл, на русский балет, и поехали к нему в Лондон. Мама и бабушка обе обожают балет и стараются не пропускать гастроли русских театров. Я был совсем еще маленький, и папа настаивал, чтобы меня оставили дома, но мама стояла на своем и сказала, что к искусству надо приобщаться прямо с пеленок.

Сначала мы заехали за Джоном, он шел на балет с нами. Джон жил на тихой лондонской улице, в старом викторианском доме. Дома стояли в линеечку, перед каждым домом был цветник, окна блестели, двери были покрашены в синий, красный и черный цвет, и ручки их сверкали начищенной медью. Дом Джона был заметен сразу: из ящика для цветов торчали два сухих стебля, через грязное окно виднелась оборванная штора, на облезлой двери не было звонка.

Папа постучал в дверь, и ее открыл сам хозяин. На нем были шорты и рваная майка. Он сразу потащил папу по дому показывать, какого прогресса он достиг в ремонте. Если учесть, что дом ремонтировался уже двадцать лет, то особого прогресса не наблюдалось, а внутри царил полный хаос.

У дверей, правда, лежала тряпка, и мы старательно вытерли об нее ноги.

– Вот видишь, – сказала мама бабушке, – прогресс уже есть.

Мы, правда, не поняли, зачем эта тряпка, ведь пол был грязнее некуда. Гостиную заполняли коробки, газеты, бумаги, ящики с вином и просто пустые упаковки из-под вина, кругом чего только не валялось: одежда, грязная обувь, тарелки с недоеденной едой, кисти, краски. Все двери были без ручек, на пыльной мебели стояли семейные фотографии. Вот молодой Джон на свадьбе брата вместе с мамой в шляпе в форме кастрюли, вот еще какие-то пожилые родственники. Я стал рассматривать фотографии, мне всегда очень нравилось это делать, папа с Джоном тем временем носились по дому, и папа громко восторгался достигнутым прогрессом.

Мама категорически отказалась принимать участие в этой экскурсии и вступила в разговор с бригадой поляков, которые настилали пол на лестнице. Я ничего не понял из этого разговора, поляки говорили по-польски, а мама по-русски. Поляки страшно возбудились, махали руками и часто повторяли слово «курва». Явно были чем-то недовольны.

Бабушка Варя все это время сидела в гостиной в своем строгом черном платье, красивых туфлях, на шее и в ушах у нее сверкали бриллианты. Когда мы выезжали из дому, папа заметил, что можно было бы одеться и поскромнее, на что бабушка сказала, что из уважения к себе и актерам русские люди в театр одеваются по-театральному, а в одежде для уборки картофеля они действительно собирают картофель, и посоветовала ему переодеться. Мама тоже была в красивом платье, а на мне была новая бархатная курточка.