Лето - Рене Френи Страница 8

— Нет, ревнивец. Этой ночью я переспал с его женщиной.

Он прекратил чистить кабачок.

— С кем, с той таинственной красавицей? С интеллектуалкой?

Я кивнул. Он восхищенно присвистнул.

— Ты почти всегда спишь один, но уж если ты кого-то находишь… Снимаю шляпу. Ты уверен, что она была трезвой?

— Дай мне острый нож, я его спрячу под рубашку. У него в кармане может быть что угодно.

— Из-за нее ты совсем умом тронулся. Ты хочешь, чтобы нашу лавочку прикрыли? Поль, ты же не собираешься зарезать этого несчастного прямо на площади в девять часов утра?

— Пойди посмотри, какие у него глаза. Я очень удивлюсь, если он станет дожидаться вечера.

Он отобрал у меня спрятанный нож.

— Я тебя никогда не видел в таком состоянии. Что она с тобой сделала, эта тигрица? Вот, возьми, дай Моцарту кусок колбасы, а остальное положи в карман, он все утро будет ходить за тобой по пятам. Ты же знаешь Моцарта, он просто съест того, кто посмеет поднять на нас руку.

Я сделал, как он сказал, и Моцарт не отставал от меня ни на шаг. До полудня я ходил с колбасой в кармане.

Альтона тоже не сводил с меня глаз. Он следил за каждым моим шагом, за каждым движением. И все-таки я разбил меньше тарелок, чем под воздействием волшебных чар Сильвии. Конечно, эти чары были волшебными, а иначе разве я бы ходил все утро с колбасой в кармане под испепеляющим взглядом какого-то безумца?

Его губы бледнели все больше и больше, его пальцы тоже побелели, с такой силой он сжимал подлокотники кресла. Ближе к полудню я вышел на террасу с первыми порциями салатов. Он исчез. Я долго разглядывал все закоулки вокруг площади. И все еще чувствовал в спине кинжал его ненависти.

Сильвия позвонила мне в дверь в следующий понедельник. Прошла всего неделя, которая длилась целую вечность. Неделя без нее, без ее звонков, без ее голоса. Неделя без сна, несмотря на каторжную работу.

Откуда она пришла? В ее лице было столько силы, но в то же время она казалась потерянной.

Она устроилась на маленькой террасе, возвышающейся над городом и платанами, на той самой террасе, где она просила меня прочитать ее письмо. Казалось, мы можем дотронуться до золотого купола колокольни за кровавыми цветами герани.

Она выпила залпом три рюмки порто, не произнеся ни слова. У меня сложилось впечатление, что, какое бы ни было время суток, она пила только этот напиток. Только он мог удовлетворить до конца ее жажду жизни. Она еле сдерживала слезы, безмерное желание заплакать душило ее. Такая красивая, такая потерянная, в своем красном платье величиной с мою ладонь.

Наверное, именно потому, что мне захотелось, чтобы ее увидела моя мама, и потому, что она принесла нежность в мой дом, она внезапно сказала мне:

— Знаешь, как-то раз, когда я была маленькой, я подарила матери букет цветов. Она оторвала от стеблей все бутоны и спросила: «Ну и зачем мне это?»

Она замолчала. Ее глаза наполнились слезами. Подбородок дрожал. Мне самому так не хватало материнской нежности, что захотелось коснуться ее руки. Мы могли бы заняться любовью, как двое растерявшихся детей.

— А как ты? — спросила она меня.

Мне хотелось положить голову ей на грудь и слушать, как кричат ласточки. Я принес ей еще рюмку порто.

— Я не знаю, зачем я родилась на свет. Я выросла в пустом доме. Родители думали только о своей жизни. Они меня бросали одну на всю ночь. Моя мать не замечала никого, кроме моего отца. Каждое ее слово, каждое движение — все было только для него. Она была им околдована. Она могла пройти мимо меня и не заметить, могла за целый день не сказать мне ни слова. Никто не беспокоился обо мне. Они возвращались на рассвете, пьяные от счастья. Смех моей матери разрывал мне сердце. Ни разу она не зашла ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня на ночь. Зато она покрывала поцелуями тело моего отца и при этом так ужасно стонала… В четырнадцать лет я весила восемьдесят пять килограммов. Я проглатывала все, что попадалось мне под руку. Стоило им уйти, я начинала опустошать шкафы и холодильник. Я ела варенье руками прямо из банок, поглощала килограммы сырого мяса. Ты заметил растяжки на моих ягодицах? Это не следы от ремня. Поверь, я бы предпочла, чтобы мать меня била, чем такое безразличие. Но я была пустым местом. Никогда ни взгляда, ни ласки… А через какое-то время у меня началась анорексия, я больше не могла проглотить ни куска. От любой еды меня выворачивало наизнанку. Я весила тридцать пять килограммов. Меня положили в психиатрическую клинику. Тогда социальные работники забеспокоились, и мою мать лишили родительских прав. Я провела в клинике полгода, глотая таблетки, в компании полусотни сумасшедших. Я была уверена, что я тоже сумасшедшая. Моя мать внушила мне, что я эгоистка, злая и думаю только о себе. Это правда, Поль. Я чувствовала себя виноватой в том, что всегда была жестокой и бесчувственной. И что вообще родилась на свет. Я была одна на свете, никто меня не ждал и не любил. Я всем была обузой.

Она замолчала. Ее взгляд стал совсем неподвижным. Только в белом от жары небе кружились в умопомрачительном танце птицы.

— Я больше не приду, Поль, — произнесла она, — ты тоже меня не понимаешь.

Я подумал, что только что мне одному было дано прикоснуться к вечности. Я был не настолько пьян, чтобы позволить ей уйти вот так, из-за недоразумения.

— Может, мы слишком хорошо друг друга понимаем… Я не хочу страдать. Почему тебе нужно только мое тело?

— Мне нужно намного больше, Сильвия, — решился ответить я.

Я почувствовал, что мои слова приобретают другое измерение. Все спокойствие летнего неба вошло вдруг в меня, беспечность крыш, вечеров.

— Для меня это слишком много, — прошептала она, — я больше не вернусь.

Я никогда не видел в глазах женщины такой жажды любви и такой тоски. Она позволила мне прикоснуться к ее волосам, к ее щеке. В эти несколько секунд мы дали друг другу столько любви, что ее хватило бы на двадцать лет. Мы оба это знали.

Теперь она могла уходить, потому что между нами была эта терраса, это лето, которое не подвластно даже самой смерти. В груди ее было живое сердце, свидетельством тому были ее слезы. Если бы она захотела, мы могли бы здесь остаться. Я бы принес еще порто и выслушал ее.

Она оделась и сбежала по лестнице.

Зачем она приходила? Почему она выбрала меня для того, чтобы выплеснуть всю свою боль, всю лавину тоски? Зачем села на террасе с видом на море и вдруг все это рассказала, словно не замечая моего присутствия, а потом так быстро ушла?

Восемьдесят пять килограммов… Психиатрическая клиника… Вся эта боль… Как же она стала такой, как сегодня, такой красивой? Рассказала ли она о своем детстве Альтона? Плакала ли при нем? Все было так, как будто до этого мы не занимались любовью, как будто у нас не было тел. Так кем же я был для нее? Просто тем, кто может утешить? Старшим братом? Неважно, главное, что она вернулась.