Страстотерпицы - Валентина Сидоренко Страница 8

В доме их уже ждали. Кто-то готовно держал в руках бутылку водки. Александра в один миг раздела сына, уложила в постель и стала молча, сосредоточенно растирать его. Сережа не мог сказать ни слова и только мелко дрожал, пока его не напоили горячим чаем с малиной.

Через час люди расходились, обсудив со всех сторон случай, давая советы, что делать, если Сережа заболеет.

Мальчик спал, разметавшись на постели, отмытый и порозовевший. Александра так и сидела у кровати сына, безвольно опустив на колени руки, с одуревшим лицом, не говоря ни слова.

– Иди, – подошла к ней Тоня, стараясь поднять ее со стула. – Иди освежись, тебе легче будет. Пройдет. Жив, и слава богу.

Александра поднялась, подошла к печи, открыла дверцу, чтобы подбросить угля, но вдруг резко обернулась на Сережу, простонала и заплакала.

Теперь она уже плакала легко, навзрыд, и Тоня не мешала ей, а сидела рядом и ждала, пока сестра успокоится сама, пока выплачет напряжение и горечь.

– Ты помнишь? – сквозь плач говорила Александра. – Ты помнишь, в прошлом году Сашка Григорьев утонул. На… на… том же месте, – захлебывалась она. – Ой, думала, все. Дума… Думала. Страшно сказать… – Она зарыдала, не закрываясь, поднимая плечи. – Не могу больше. Не могу… Если бы он… Если б он… Я б за ним кинулась сразу. Ни минуты не медля.

– Ложись, милая, ложись. Все хорошо. Все прошло. Больше не пускай его на реку. Водички дать тебе?

– Не, – поднимаясь, сказала Александра.

Тоня довела ее до постели. Сестра легла, все еще плача, потом затихла, уставившись припухшими глазами в потолок.

– Трудно тебе, – сочувственно вздохнула Тоня.

– Нет, не трудно, – тихо ответила Александра и отвернула обмякшее, заплаканное лицо к стене. – Страшно.

– А ты не бойся. Может, еще усовестится, придет.

– Зачем он мне нужен? – Александра всхлипнула, равнодушно прошептала: – Предатель.

Небо уже потемнело, когда Тоня вышла от сестры и медленно поплелась по улице. Похолодало. Шел мелкий снег, горели огни в домах, сонно дымились трубы. Было холодно и одиноко. Валенки почему-то отяжелели, видно, промокли, и сейчас больше всего не хотелось идти в свой дом. Она жила недалеко от Александры, на той же улице, в доме матери, которая умерла давно, а отца они с Александрой совсем не помнили. Ушел на фронт, когда девочки были совсем маленькие, и не вернулся. Так и жили одни.

Черный замок обледенел, и его пришлось отбивать ломом. Не заходя в дом, Тоня набрала дров в сарае, занесла, бросила у печи. Села на стул.

«Господи, – подумала, – хоть бы кошка встретила». Она включила свет. Нежилые серые стены мрачно выступили под лампой, в доме был все тот же беспорядок, который она второпях оставила перед поездкой. Пахло сыростью. «И чего меня домой тянуло, – устало подумала она. – Кому я тут нужна…»

Она вспомнила, как тосковала в поездке по дому, по городу, по сестре. Подумала о том, что она всю жизнь тоскует не по своему. У сестры полон дом забот. У Александры горе – так горе. Радость – так радость. «А у меня что, у меня и кошки нету…»

«Приехал, значит», – вспомнила Тоня, растапливая печь. Давно не топленная, она дымилась, но потом огонь выровнялся, затрещали дрова. Тоня вспоминала, как в первый раз увидела его с той, городской, белолицей женщиной. Они прошли мимо, не заметив ее, дружно держась за руки, и она помнит только, как высокая платформа сапога женщины раскрошила на мокром асфальте мелкий осенний лист. Больше он не вернулся к Тоне. И когда пришел незнакомый парень за его вещами, она аккуратно собрала их и отдала, не сказав ни слова.

От печи уже слабо потянуло теплом. Тоня хотела снять шинель, но двигаться было лень.

«Тридцать лет через месяц мне».

Могла ли Тоня подумать, что вот так, легко и неутешительно, пройдет ее молодость. Что же не хватило ей для той жизни, какой хотелось? Когда она проехала свою дорогу, чего не заметила?

Вдруг за стеной рванулся и взвыл ветер, мелко задребезжали стекла. Тоня подложила в разгоревшуюся печь поленья и закрыла ее. Засвистело за окном, завьюжило.

«Люди боятся одиночества, – продолжала говорить себе Тоня. – Стыдятся его. И то правда. Если ты, как кол, торчишь, значит, к тебе люди не тянутся. Значит, никому ты не нужна…»

На улице зашумели. Слышно было, как кто-то охлопывает валенки в сенях, потом дверь осторожно приоткрылась, послышался чей-то голос.

– Антонина!

– Ну чего? – устало отозвалась Тоня.

Тогда дверь открылась совсем, вошла соседка.

– Гляжу – огонь в окне. Думаю, она – не она. Может, вор залез.

– У меня воровать нечего, – сказала Тоня.

– А ты че одевши сидишь? Ишь буряка! А? Страсти господни. Я говорила, такой день задарма стоять не будет. Вон он наворачивает, – сказала соседка, прислушиваясь к ветру.

– Чего тебе?

– Да че. У Мельничихи столб искрит. Гляжу, не загорелся бы. Нюрка-то в больнице. Одни девчонки дома, еще сгорят.

Тоня молчала, думая о своем.

– Чего молчишь? Пойдем, я боюсь одна.

– Иди, иди, – махнула рукой Тоня. – Устала я. Спать хочу.

– Ну, как знаешь, – недовольно сказала соседка. – Я пойду. А то сгорят девки. Мало ли что.

«Сколько мне еще впереди осталось? Говорят, у баб с мужиком век короткий. А если по одному – то длинный. За двоих тянется. Этак он у меня не кончится».

– Слышь че? – спросила Тоня соседку. – Все ли здоровы у тебя?

Никто не ответил, она обернулась, увидела, что соседки нет. Потирая лоб, начала вспоминать разговор с ней.

«Что-то про детей, – вспомнила Тоня, морщась. – Господи, да провода же у кого-то оборвались. Дети», – мелькнуло у нее в голове.

И, уже ни о чем не думая, она широко распахнула дверь, выскочила в мокрый воющий мрак и отчаянно закричала:

– Лида, Лида, где провода горят?..

Ей никто не ответил. Черное, страшное, словно громадный паук, шевелилось над головой небо, на земле будто все стронулось со своего места, а потому куражилось, бесновалось.

Тоня пошла закрывать калитку, но ту сорвало с петель, она лишь жалобно скрипела, не попадая на засов. Тоня с трудом справилась с ней, ободрав о железо мокрые руки, заплакала от боли, устало пошла в дом.

«Провались все пропадом, – думала она, всхлипывая. – Завтра же в Москву поеду. Да, утром к Мельничихе зайти надо, как там девчонки».

Хорошая, изголодавшаяся по огню печь уже протопилась, мягко отдавала жаром. В доме посветлело, исчез постылый, так неприятно поразивший ее вначале нежилой дух, старая кукла глядела на нее потертыми глазами, улыбалась всем своим пряничным лицом.

«Ну вот, – лениво раздеваясь, подумала Тоня. Усталость и сон валили ее с ног. Она подошла к постели, села, чувствуя сладкую тяжесть во всем теле. – Наконец-то приехала…»