Девушка из разноцветных яблок - Борис Мирза Страница 8

Внешне он напоминал уменьшенную копию пародиста Иванова, который вел телепередачу и издевался над чужими стихами.

Передача была популярна, и учителя тут же прозвали Вокругсмеха.

Вокругсмеха преподавал у нас недолго, заменяя ушедшую в декрет любимую учительницу литературы Анну Абрамовну.

С ней мы могли рассуждать, разбирать произведения по-своему, высказывать мысли. Я очень увлекся этим.

Мы проходили «Горе от ума» и как раз про эту пьесу я, казалось, придумал интересную, не соответствующую школьному учебнику версию. Дело в том, что…

Но Анна Абрамовна неожиданно ушла в декрет.

То есть этого можно было ожидать, глядя на ее все увеличивающийся живот. Но я все равно был обескуражен и расстроен. Каков-то будет новый учитель? И можно ли будет ему рассказать мою идею?

Разочарование меня постигло сразу. Вместо стремительной, живой и острой на язык Анны Абрамовны предстал перед нами измазанный мелом карлик – Вокругсмеха.

– Сегодня мы будем изучать параграф… – Он полистал учебник. – Параграф…

– В учебнике нет параграфов, – крикнул кто-то с задних рядов. – Это ж не физика.

– И задач тоже нет, – сказали откуда-то справа, – это не Рымкевич.

Класс заржал. Задачник Рымкевича был пыткой для многих.

– Тише, тише, – сказал Вокругсмеха. – Тема: «Образ Чацкого». В плане его соответствия передовой мысли того времени…

После этого Вокругсмеха понес все, что обычно говорят по теме. Словно бы он хорошо выучил нужный несуществующий параграф. В классе заскучали.

– На каком месяце Анна Абрамовна была? – прошептала красавица Нонна Джиоева, моя соседка по парте.

– В смысле? – не понял Вася Шведов. – Ааа! Кто ж ее знает.

И обратился ко мне доверительно:

– Вот кого бы я отбуцкал, так это Рымкевича. Попадись он мне. Прям его же задачником и по башке.

– Тише! Тише! – Вокругсмеха остановил урок и посмотрел на нас сквозь очки. – Вам что-то непонятно? Есть вопросы?

«Ну наконец-то, – подумал я. – Наступил мой звездный час».

– Да! У меня вопрос, – поднялся и даже сделал полшага в проход между партами. – Вот вы говорите, что Чацкий – образ декабриста. Предвестник дворянского революционного движения, так?

– Так, – кивнул Вокругсмеха. Видно было, что он растерян.

– А я думаю иначе. Какой же он декабрист, если так глупо вступает в препирательство с теми, кто легко может донести на него. В частности, с Молчалиным и Фамусовым. У декабристов было Тайное общество. Конспирация! А это просто болтун! Пушкин сказал: Чацкий, конечно, дурак, но Грибоедов очень умен…

Я почувствовал, что класс замер. Покосился на Нонну. Она улыбалась.

– Теперь возьмем Софью… Разве же Чацкий мог не видеть, что она ему изменяет? Он что, слепой? Или глупый?

По наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что сказал что-то не то. Даже Нонна отвернулась и смотрела в окно.

Я осекся. Взглянул на Вокругсмеха. Он смотрел на меня.

Потом словно бы увидел свой испачканный мелом пиджак и отряхнул его.

– Это твой вопрос? – сказал он.

– Да, – ответил я и сел за парту.

– Понимаешь, если рассуждать чисто психологически, то вполне понятно, почему Чацкий не подозревал Софью. Быть может, он излишне прямолинеен, быть может, не красив, даже, может, и не талантлив, и, конечно, о карьере речи нет… – Вокругсмеха задумался на мгновение и продолжил: – Но не замечал он потому, что любил Софью. Когда любишь, то не можешь подумать плохо, понимаешь? И все время уговариваешь себя, что все хорошо. Ты, получается, как слепой.

– И зачем такая любовь? – вдруг сказала Нонна с места. – Вот я бы…

– Нет, нет! – перебил ее Вокругсмеха. – Любовь в данном случае драматическая пружина…

– Ты же любишь и тебя же дурят, – сказал Шведов. И прибавил короткое ругательство.

– Тише, тише! – сказал Вокругсмеха. И вроде бы в наступившей тишине хотел добавить еще что-то, и даже набрал для этого воздуха в грудь, но передумал. И понес опять привычную пургу из учебника…

После уроков я играл в футбол в школьном спортзале до тех пор, пока не начало смеркаться. Надо было идти домой.

Но в коридоре меня окликнул Вокругсмеха:

– Тоже домой не идешь, вольнодумец?

– Иду вот, – хмуро ответил я, опасаясь, что он будет ругать меня за выступление на уроке.

– Мне вот тоже торопиться некуда, – сказал Вокругсмеха. – Иди сюда.

Он стоял у окна, и я подошел к нему.

– Я думаю, ты прав, – сказал он и стал смотреть в окно. Его взгляд блуждал где-то вверху, на крыше второго школьного корпуса. – Ты прав, в нашей литературе слишком много идеологии. И мало человеческих отношений.

Я кивнул, хотя вовсе и не пытался это высказать на уроке.

– Но знаешь, чего еще меньше?

– Чего?

– Смотри. – Он указал на крышу. – Видишь, там скачет ворона.

Я увидел.

– Она скачет туда-сюда. И таскает обертку от мороженого. Зима, холодно, одинокая ворона и обертка. Видишь?

– Вижу.

– Вот этого и не хватает, понимаешь? Никому не интересны ощущения, мгновения, атмосфера, всем нужны типы характера, движение мысли, идеологическая борьба. Никому не нужна ворона с оберткой…

Я ничего не понял, но меня вдруг поразила эта ворона, она прыгала там, на крыше, в зимних сумерках. Почему? Зачем? Прыгала давно. Таскала бумажку и ничего не выражала. В рассказе о ней не было мысли, не было ничего типического, никакого сюжета, только вечер, летящий снег, черные пятна гудрона на обледеневшей крыше и серебристая бумажка.

– Думаешь, ей там одиноко? – спросил Вокругсмеха.

– Животным не бывает одиноко, – ответил я неуверенно.

– Жаль, – сказал Вокругсмеха и улыбнулся. – Получается, никому не нужная ворона. Нет в ней движения мысли. Борьбы идей. Что ж, неумолимое время и его течение…

Он посмотрел на часы. Потом попрощался и пошел по коридору.

Я видел его растрепанную прическу и пиджак, испачканный мелом, еще пару мгновений. Маленький и худой, он брел по коридору.

А когда он ушел, я обернулся и посмотрел в окно. Ворона была все еще там. В сумерках прыгала по крыше. Перетягивала обертку от мороженого с места на место.

В ней не было морали и смысла. Она не участвовала в борьбе идей. Трудно было сказать, глупа она или умна. Она ничего не символизировала и ничего не выражала.

Это была просто никому не нужная ворона.