Земляничный вор - Джоанн Харрис Страница 8

Поэтому я не слишком-то и удивилась, когда мама сказала, что Нарсис оставил мне в наследство и земляничный лес, и круг волшебных камней, и колодец желаний. Он, должно быть, с самого начала так решил. Потому что этот лес хранит некую историю, и Нарсис хотел, чтобы я ту историю узнала. Мама всегда говорит: истории – это то, что поддерживает в нас жизнь; а те истории, которые рассказывают нам люди, ветер потом разносит по всему свету, точно пушок чертополоха; и когда нас не будет, от нас останутся только истории. Так мама всегда говорит мне, когда холодный северный ветер затягивает свою похоронную песню, перекрывая звуки весенней капели и тающих снегов.

Я знаю одну историю о птичке, которая, летая из страны мертвых в страну живых и обратно, носит послания мертвых тем, кого они любили при жизни. Например, какой-нибудь человек оплакивает умершую жену, и эта птичка-посланница каждый день прилетает, садится к нему на подоконник и поет песню любви и надежды. И эта песня, присланная из-за могильного порога, говорит ему, что жена по-прежнему его любит и ждет. Но человек, охваченный горем, не понимает песни птички. Сейчас он понимает только одно: свою тяжкую утрату. И он стреляет в пернатую посланницу, чтобы она умолкла навсегда. Но ее чудесную песенку уже успели подхватить и выучить другие птицы, и теперь она звучит по всему миру, перелетая из леса в лес, из поля в поле, пересекая моря и океаны. И вот это послание неумирающей любви уже поют все птицы в поднебесье.

Сегодня в магазине Нарсиса нет покупателей, витрина закрыта газетами. Мама говорит, так делают, чтобы призраки, отразившись в стекле, не попали в ловушку собственного отражения. Наверное, это правда. Ведь когда кто-то умирает, зеркала тоже закрывают покрывалами. А иногда и часы останавливают, чтобы покойный успел попасть в Рай до того, как дьявол узнает, который час. Но Рейно говорит, что все это суеверия, а сам он ни в духов, ни в призраков не верит. Я спросила у него с помощью жестов: А как насчет Святого Духа? Но он, по-моему, меня не понял. А вот Нарсис не верил ни в Бога, ни в черта, ни в духов с привидениями. Неужели нужно непременно верить в духов, чтобы стать одним из них? Неужели Нарсиса теперь нигде нет? А что, если он угодил в ловушку, отразившись в витрине своего цветочного магазина?

Мне кажется, духи и привидения – это просто люди с незаконченными жизненными историями, которые им непременно нужно рассказать всему миру. Возможно, для этого они и пытаются вернуться обратно. Может, и я еще смогу сказать Нарсису, что все в порядке, что за нашим земляничным лесом я присматриваю, что непременно сумею закончить его историю? Вот о чем я думала сегодня, когда играла в земляничном лесу, а потом возвращалась по берегу Танн. И когда заглянула в колодец желаний. И когда бросила туда монетку, назвав его имя…

Только никаких следов Нарсиса я нигде так и не обнаружила. Он, должно быть, все-таки попал в эту стеклянную ловушку, подумала я. И пока мама запирала наш магазин, прошла через площадь и попыталась хоть что-нибудь увидеть в щель между газетными листами, которыми была завешена витрина. Но магазин был пуст. И там было почти темно из-за завешенных окон. Куда-то исчезли даже скамьи, на которых всегда стояли ведра с цветами. Видны были только пыльные голые доски пола и больше ничего. На полу валялось несколько оторванных цветочных головок. Даже старый календарь, где указывалось, когда и что нужно сеять, исчез со стены, и на выцветшей штукатурке остался лишь его призрак.

Я немного отступила от витрины, надеясь разглядеть в узком просвете между газетными листами чье-нибудь отражение. Я думала, что, может, на меня оттуда, из тени, посмотрят глаза Нарсиса. Но там ничего не было. Я увидела лишь собственное лицо – точнее, собственный призрак, глядевший прямо на меня.

– Нарсис? – сказала я своим теневым голосом.

И увидела за стеклом Бама, строившего мне противные рожи.

Я не стала его останавливать. Мне нужно было понять. И я чуть громче позвала:

– Нарсис?

И почувствовала слабое дуновение ветерка. Совсем легкого, играющего. Пахнувшего весной, талым снегом, первоцветами и обещаниями. Ветерок дунул мне в ухо, точно разыгравшийся ребенок, и что-то прошептал – такой же шепот доносится порой из колодца желаний.

Я снова сказала:

– Нарсис?

Ветерок стал теребить мне волосы – такое ощущение, будто туда забрались чьи-то шаловливые пальцы, – и Бам за стеклом снова принялся корчить рожи и смеяться. Я понимала: надо его остановить, пока он чего-нибудь не натворил, но тот ветерок уже успел проникнуть мне в голову, и от этого голова у меня кружилась, мне хотелось танцевать…

И тут вдруг словно что-то сдвинулось. И я кого-то там увидела. Но не Нарсиса, а кого-то другого – какую-то женщину, стоявшую спиной ко мне и отражавшуюся в стекле витрины. То ли женщину, то ли птицу – а может, она была отчасти и тем и другим. Она была в каком-то черно-белом одеянии, напоминавшем, пожалуй, сорочье оперение…

Я видела ее всего несколько мгновений, пока не отшатнулась от витрины, но и этого мне хватило, чтобы понять: а ведь я ее, пожалуй, уже где-то видела раньше…

Я отошла от витрины еще на несколько шагов. «БАМ!» И снова туда посмотрела. Но та женщина уже исчезла. Может, это был некий дух? Дух человека с незаконченной жизненной историей? Однако теперь там, за стеклом, я сумела разглядеть нечто такое, чего там наверняка не было раньше. На пыльном полу среди оторванных цветочных головок лежало одно-единственное черное перо.