Утопая в беспредельном депрессняке - Майкл О'Двайер Страница 74

Я переполз на другую сторону крыши, к дубу. Там я увидел, что ветка раскачивается, будто взбесилась, и перебраться на нее нет никакой возможности.

Оставалось только вернуться к окну и, забыв о собственном достоинстве, умолять Бобби впустить меня.

Но Бобби возле окна не было. Он испарился. Если бы он мне попался в этот момент, я бы точно убил его. Не задумываясь. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем вид его посиневшего трупа у моих ног.

Но пока что я сам медленно синел и мечтал о своей теплой постели.

Господи, как же мне попасть в нее?…

Я вспомнил вариант номер два.

Веревка. Веревка, свисавшая со стропила. Если я смогу дотянуться до нее, то доберусь с ее помощью до водосточной трубы и спущусь по ней на землю.

Но достану ли я до нее?

Свес крыши выступал фута на два, а веревка была привязана у самой стены. И еще одно препятствие — водосточный желоб. Прикрепленный к свесу, он добавлял к его длине три-четыре дюйма и был основательно проржавлен, так что мог не выдержать меня.

Вот черт.

Двадцать семь дюймов. Смогу ли я, распластавшись на животе, достать до веревки и не свалиться вниз? Но что толку гадать? Надо попробовать. Терять мне было нечего, кроме самого себя.

Так, надо сосчитать. Если принять во внимание, что в плечах у меня восемнадцать дюймов, а рост пять футов одиннадцать дюймов — ну хорошо, десять с небольшим, — то, согласно рисункам Леонардо да Винчи, раскинув в стороны руки, я охвачу расстояние в пятьдесят два дюйма. Поделив на два, получаем двадцать шесть.

Это несправедливо. Не может быть, чтобы во мне не хватало всего одного дюйма. Какого-то дурацкого дюйма! Надо попытаться. Может быть, Леонардо ошибался. Может быть, не все люди так симметрично сложены, как ему представлялось. Может быть, моих рук все-таки хватит.

Леонардо действительно ошибался!

Когда я повис вниз головой, то убедился, что мне не хватает не одного, а трех дюймов. Вытянувшись, как мог, я приблизился к веревке дюйма на полтора и в этот момент почувствовал, что сползаю с крыши. Пришлось срочно выбираться наверх. Очевидно, надо было смириться с мыслью, что я проторчу здесь до тех пор, пока не взойдет солнце и меня кто-нибудь не увидит. Кричать было бесполезно — если бы даже кто-нибудь и прислушивался к тому, что происходит у нас на крыше, то в этом шуме ветра и дождя мои крики все равно не долетели бы до него. И к тому же я не собирался нарушать свой обет молчания. Ни за что.

Именно этого Бобби и добивался. Он хотел, чтобы я позвал на помощь. Так нет же, не дождется. Я дал себе клятву, что скорее погибну, чем доставлю ему это удовольствие.

Ни за какие коврижки!

Я опять попытался дотянуться до веревки, и на этот раз до меня дошло, что совершенно не обязательно делать это. Я ведь легко доставал до стропила!

Твои расчеты, Бобби, не оправдались!

Все, что надо было сделать, — взяться покрепче за стропило, сползти с крыши и, поймав веревку, спуститься по ней до того места, где, раскачавшись, я смогу перепрыгнуть на свой подоконник.

Лежа на животе и ухватившись одной рукой за балку, я осознал, что удерживаюсь на крыше только за счет левой руки. Если я отпущу ее, то неизбежно свалюсь на бетонную площадку перед домом.

Не успел я толком продумать план дальнейших действий, как водосточный желоб подо мной не выдержал и я медленно поехал вниз.

— …твою мать! — заорал я, вцепившись в стропило из последних сил.

Вот черт, я все-таки нарушил молчание! Но я успокаивал себя тем, что меня никто не слышал.

Я повис на стропиле, как старый лемминг перед своим последним роковым прыжком, и не мог поверить, что моя попытка удалась. Я увидел веревку, болтавшуюся в нескольких дюймах от моего лица, и быстренько схватил ее одной рукой. Времени для передыха не было. Еще немного — и я упаду без сил. А если учесть, что место, куда можно было упасть без сил, находилось довольно далеко внизу, то лучше было этого не делать.

Спустившись по веревке, я начал раскачиваться взад и вперед, как маятник. Наконец мне удалось достичь необходимой амплитуды и долететь до окна нашей спальни. К счастью, оно оказалось открыто.

Неужели Бобби забыл о нем?

Вряд ли.

Или он сдался, увидев мое упорство?

Возможно.

А может быть, он приготовил еще какую-то пакость, которая ожидает меня, как только я попаду в комнату?

Скорее всего.

Я приподнял раму и перевалился через подоконник. Единственное, что мне было нужно, — это постель. У меня больше не осталось сил играть с Бобби в эти игры. Я готов был согласиться на все, чего потребует его каменное сердце, лишь бы мне дали поспать.

Как назло, сестра Макмерфи была настроена крайне воинственно. Когда внезапно в комнате зажегся свет, я ожидал какого-либо подвоха со стороны Бобби, но никак не разъяренной и жаждущей мщения медсестры. Ее неожиданное появление пригвоздило меня к месту.

Она решительно надвигалась на меня, но ее обличительный пыл с каждым шагом выдыхался, пока совсем не иссяк.

— Алекс, что с тобой? Кто это сделал? — В ней вдруг засквозило участие.

Я взглянул на нее и почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Бобби подстроил эту встречу. Он перехитрил меня. Мне опять приходилось выкручиваться из очередной неприятности.

Чрезвычайно хитроумный ублюдок.

На следующий день, после того как доктор, пощупав мой пульс и потыкав меня в разных местах, удалился по своим делам, сестра Макмерфи пришла высказать мне то, что у нее наболело. Мне казалось, что ее проникновенная речь никогда не закончится. В каждое ее слово было вложено столько выстраданных мыслей и сердечной боли, что хватило бы на одну небольшую жизнь.

Вкратце суть ее выступления сводилась к тому, что ее предали все, к кому она чувствовала хоть какую-то привязанность. Она сознает, что была слишком доверчива и поэтому сама отчасти виновата. Но дальше так продолжаться не может. Она должна принять меры — хотя бы ради собственного спокойствия.

Одна из мер касалась меня. Она не собирается в дальнейшем следить за каждым моим шагом с утра до ночи. В отсутствие приемных родителей я могу делать все, что мне заблагорассудится, но, если я хоть раз суну нос за дверь, она уедет от нас. В конце концов, если я уже настолько вырос, что пьянствую в барах с приятелями, дерусь на улицах и после этого умудряюсь пробраться, как взломщик, в дом, то, значит, я вполне в состоянии сам позаботиться о себе. Она обязательно напишет письмо Винсенту и Хелене и объяснит, как мы себя вели и почему она нас оставила.

Она не запрещает мне ничего, подчеркнула она, и предоставляет мне самому выбирать, что делать и чего не делать.

Не такой уж большой выбор, если разобраться.