Русский садизм - Владимир Лидский Страница 72

Слушай, отрок, се и мой конец… Подбежала вохра, навалились на меня, молотили тело, гораздые до пытки, рассекли лице, порвали рот, только что очи не выбили, уж аз их рукама укрывал, а и персты через то переломали. Оле, оле! Аз прощения прошу у жизни, готовясь предстать перед Судом Господним. Волокут меня за шиворот на вахту, бия дубьём и понося словами. Дозде токмо увещали, нынче же хотят убить. Аз же и не убоюся, бо давно вымечтал таковую долю. Сем, били, били, вдруг и престали, знать силушка иссякла, бросили меня, раба, у вахты и оставили на холоду, блазнить свежей кровию обезумевших от человечьей свары псов. Посем точию узнал аз, што помилованье вышло ради выгоды служебной: оне как-то порешили сделать дельце: дескать, супротивники властей заговор составили и даже одного начальника смогли убить, мы же, доблестные рыцари, служаки долга, всё злокозненное пораскрыли и хотели бы за то наград. Ино сице вряд ли бы мне остаться живу! Сем, составили этап, подобрали кого надо, сунули в полуторки, далынее — в вагоны и доставили до высшего начальства — порешайте их судьбу!

А в этапе, ведаешь ли, сударь мой, што дорогой приключилось? Ехали двенадцать дён, и со мною на соломке пластался некий доходяга. Посем аз у его повыспросил, кто таков и аки кличут. Он был пиит, виршей чинитель и пострадал, залетевши на пятерку, — через то свое творческое сочинительство. Кликали его Ваня Изумрудов, уж не вем, што за фамилия такая, знать, не истинная, а нарошно измышленная. Нет бы ему воспеть луну и чайку, а паче лутче успехи пятилетки, нет же — он сочинил эпиграмму на вождей, большее того, взял и зачел кому-то из друзей. А друженьки его: стук-стук куда надо, сице и сгорел неумный человечек. Ты думал, гордоус, возвыситься глаголом, тебе же — хлоп лопатой по морде, знай, мол, сверчок, жердочку свою, не тявкай на вождей. Сем, всё одно — жалко его, горемыченьку… Он прижмется ночью ко мне, нам и тепленько сам-друг. Он хворал, уж больно доходной, аз ему то соломку подоткну, то водицы дам испить, се и прозябали рядышком.

А утром однова очнулся аз, стряхнув дремоту, и чувствую, што Ваня словно бы окостенел и хлад могильный источает. Повернул его, глянул на лице и прозреваю, што соузник мой — умерый, не токмо уж не дышит, но и остыл, верно, с давешнего дня. Жил — мучился и окончился, томной от жизни. Аз, конешно, спервоначалу испугался, хотел кликнуть вохру или побудить товарищев, посем же думаю: убо мне, верно, уготована таковая же стезя: разговоры, пря и дальшее един конец — ящик деревянный, а то и без ящика, кинут с биркою на нозе и поминай, отченька, как звали. Несть, думаю, братишки, паки поживем — помучимся. Взял, не брезгуя, Ванину одежку, да напялил на себя, а его в свою одел. Вши общие на нас и лагерная пыль одна, ино номерки-то на одежке разные. Се зарыл аз бедолагу поглубжее в соломку и пайку за его снедаю. Спаси Бог тебя, несчастный мой сомученик, пускай же сия солома станет пухом тлимой твоей плоти, покуда не сжалятся над нею нехристи и отступники креста и не опустят ея в объятия землички православной.

Сице мы и ехали, а посем Ваня дюженько запах и пришлось выдать его вохре, те же, думая недолго, взяли, туда-сюда качнули и полетел сиротка с насыпи в придорожный березняк. Аз же восприял его имянаречение и странную фамилию; по приезде к месту назначения был вызываем до начальства, у коего от щедрот его получил новую десятку, но, держась намертво юродивой стези и не могши никак отречься от ея, паки и паки творил нечто неключимое, за што в конце концов был водворен в желтый дом, в коем и по сей день, впрочем, обретаюсь, хоть и название у его изменилось, и времена давно уж иные наступили. А мне, знать, пожизненное искупление греха в сём доме скорби, бо несть прощения моей заблудшей душеньке, потерявшейся в бореньях с сатаною.

Аз вем, што сатана везде: се задремаю, рогожкою прикрывшись, а черт рогожку-то и сдёрнёт. Аз паки укрываюсь, а он паки сдернет и всю-то ноченьку шалит. Али стоит за трапезой сосуд с водою, аз запиваю корку хлеба, точию отвернусь на миг, глядь — бес уж насыпал мух в стакан. Он вездесущ, смущает православных криками, шипеньем, рыком, воем, лаем, и егда аз, забывшись, пытаюсь вознести молитву, слышу вдруг жуткие ругательства и похабные хулы, посылаемые на мое прозвание. Он портит воздух, швыряет предметы, шалит с огнем, а однова вырвал из моей брады клочок, ой больно! Аще аз хотяше поразмыслить над судьбою, али вникнуть в Божественное начертание, бес садится мне на плечи и всячески блазнит, смущая мой некрепкий разум. Шепчет в ухо непотребные глаголы и насылает образы блудниц, плюет ядовитою слюною, шлет кашель, хрип, удушает меня когтистыми перстами. А то возьмет, да изгваздает нечистотами одежду, али проще того — угостит палкой по телу, при сём норовя попасть в лице. Впрочем, сиё — мелочи, многажды страшнее, егда сатана толкает на убийство, подзуживая и науськивая, зане грех смертоубийства неизмерим и неискупим. Обаче, што же аз соделал? Благо али зло? Кого аз убил, убив рыжего? Возможно, то была епитимия, и теперь мне пожизненно страдать, отмаливая грех! Да полно, грех ли? Вразуми, Иисусе, Ты учил, што убивать не можно, аз же, преступя заповедь Твою, наложил руце на собрата своего.

Осуди меня, Господь, ниспошли на грешную главу мою мор, глад, язву и поношенье мира, аз готов мучиться до скончанья дней, токмо страшно, Иисусе, после земного бытия попасть в геенну и страдать в ней вечно… Но не пронеси, милосердный мой Господь, сию чашу мимо, дай испить ее рабу Твоему до самого до дна; горечью ее изнемогу, сладостью ее утешусь и достигну, наконец, вечного смирения и вечного покоя… Аминь.