В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 7

— И сколько же, пан Бойчук?

— Я беру двадцать крейцеров за милю, проше пани. С евреев — тридцать.

— Почему вы делаете разницу? — недовольно спросила Яна.

— По причине распятого Господа нашего Христа, проше пани, — невозмутимо ответил извозчик. — Кроме того, — продолжил он, — вы находитесь в некотором положении…

— Вы не пьяны, пан Бойчук? — рассердилась Яна.

— Если вам не нравится, проше пани, вы можете отправляться к реке пешком…

Немного погодя извозчик впряг в сани двух худых лошаденок, уложил на козлы кирку, взмахнул кнутом, и они тронулись в путь. Через пригороды. По направлению к реке.

Надвинув пониже на нос соболиную шапку, чтобы не маячить перед прохожими, Яна пристроилась сзади возницы. Злой колючий ветер с хулиганским свистом носился по промозглым улицам. Хрупкий панцирь обледеневшего снега с противным скрежетом расползался под полозьями. Бойчук гнал свою упряжку сквозь уныло коченеющий березняк, мимо редких угрюмых хуторов. Зимнее солнце, исполненное чахоточной меланхолии, будто его только что целиком окунули в стылую реку, стояло в самом зените.

Яна соскочила с подводы и попросила возницу сделать во льду небольшую прорубь. Бойчук не пошевелился. Он только сбросил кирку в снег и пробурчал недовольно:

— Я подожду вас здесь, проше пани. Вам лучше знать, что нужно делать.

— Но сама я не справлюсь с этим, господин Бойчук!

— Тогда остается вернуться обратно и привезти работников. Я готов: двадцать крейцеров за милю.

Яна прикусила нижнюю губу. Она подняла кирку и вступила на лед. Переполненная яростным гневом женщина принялась с упорством колотить по льду. Возница, между тем, спокойно раскурил трубку и стал согревать ею мерзнущие руки. Яна содрала кожу с белых ладоней. Прорубь, однако, получилась и стала медленно расширяться. Когда солнце уже валилось за горизонт, она достигла наконец воды. Собрав остатки сил, Яна взяла с подводы ушат, потом еще один, но силы уже покидали ее.

— Я умоляю вас, господин Бойчук, помогите же мне! — взмолилась она, не в силах сдвинуться с места.

— Я поеду в соседнюю деревню и привезу работника, — бесстрастно ответил тот, — это будет стоить еще две кроны.

И хотя слезы бессильного гнева хлынули из глаз несчастной женщины, она мужественно зачерпнула воду из реки и с трудом взгромоздила бадью на подводу.

Что случилось дальше, точно не знает никто. Известно одно: Яна очнулась в своей постели лишь на третий день, возле нее повизгивал посиневший от холода ребенок. Доктор Лихтенбаум предсказывал, что кроха не проживет и трех дней. Однако всем законам медицины вопреки девочка выжила и была названа Мальвой. Это имя — не еврейское и не католическое. Никто не знает, почему так нарекли этот крохотный комочек. Возможно, в честь Мальвы Неглекта — пренебреженного просвирника, как называют в народе эту жизнестойкую неприхотливую траву, которая без капризов произрастает хоть на голых стенах, хоть на строительных отвалах, где и корнями-то ухватиться не за что, и уже совсем несправедливо считается никчемным сорняком.

Будь что будет! Дитя пережило критические дни и превратилось в очаровательное создание.

Впрочем, сейчас речь не о ней, а о воде, которую Яна набрала в Быстрице и привезла все-таки в дом, чтобы доказать своему малодушному супругу главное: его брат — гений! И она, Яна, не остановится ни перед чем, все отдаст, что имеет, лишь бы помочь пробиться к людям великой эпохальной идее, рожденной в голове этого гения. Ради этой идеи она была на волосок от гибели — она и Мальва, однако цветная фотография по-прежнему оставалась тайной за семью печатями.

Незадачливый изобретатель сидел у постели выздоравливающей невестки, теперь уже молодой матери, и объяснял ей причины очередной неудачи:

— Я говорил, что мне нужна чистая вода — родниковая. Ты — безрассудное дитя. От источника такой воды до Липы, где ты крошила лед, чтобы набрать ни на что не пригодную воду, две сотни миль! Ниже по течению в реку вливаются потоки разного дерьма, ила и прочей гадости. Это уже вообще не вода. Не могу же я на полном дерьме делать открытие века! Я знаю, как преданно готова ты служить моим интересам, но то, что ты сделала, было сплошным безрассудством, если не сказать — сумасбродством, прости мне на этом обидном слове. Нужно было либо добираться до источника, либо оставаться дома у теплой печки. Столь высокие порывы, конечно, трогательны, но науке пользы от них нет никакой.

При этих словах в комнате появился Лео. Он слышал, как его брат отчитывает Яну, словно последнего недоумка. Желчь ударила ему в голову, и он закричал на самой высокой ноте, что вот уже девять месяцев, как Хеннер паразитирует в его доме, и что если он тотчас не уберется вон, то придется вызвать полицию, чтобы его вышвырнули силой.

Яна побледнела и взорвалась:

— Как только этот дом покинет твой брат, я немедленно последую за ним. Делай что хочешь. Найди себе другую жену, если сможешь. Но я не позволю, чтобы Богом отмеченный изобретатель был изгнан только потому, что ему по-черному завидуют.

— С чего ты взяла, что этот тип является Богом отмеченным изобретателем? Пока он проявил себя как обыкновенный аферист. И не изобрел он пока ровным счетом ничего. Это пустой болтун, неисправимый самохвал — вот все, что представляет собой этот порочный тип.

— Ты сейчас же возьмешь свои слова обратно, Лео, и извинишься перед братом!

— И не подумаю!

— Возьми свои слова обратно, — повторила Яна, — или ты видишь меня в последний раз!

— Ни за что, — уперся Лео. — Хеннер, сейчас же убирайся вон!

При этих словах Яна с трудом поднялась с постели. Сквозь тонкую прозрачную рубашку был виден ее мраморный стан. Она была прекрасней прежнего.

За окном лютовал небывало жестокий декабрь. Босиком, еще качаясь от слабости, Яна стала спускаться с лестницы. Не было сомнений, что в таком виде она сейчас же покинет дом. Она рискует умереть, и Лео отлично понимал: его Яну не остановит ничто. Тогда он с рыданиями бросился к ее ногам. Он был безутешен. Ломал руки, умолял ее остаться. Он берет свои слова обратно. Хеннер, если хочет, может оставаться в их доме. В конце концов, они же братья.

— Только не совершай безрассудных поступков, Яна, я умоляю тебя, умоляю!

* * *

Лео Розенбах играл на деньги и надеялся на удачу, но игроком он не был. Игроки знают свою меру. У Лео ее не было. Игроки все взвешивают и время от времени срывают банк. Лео учитывал лишь малозначительные детали и потому всегда оставался в проигрыше. Не считая единственного раза, когда он впервые рискнул попытать счастья в рулетке. За его спиной стоял брат и шептал ему в ухо — ставить только на первые числа. Лео послушался и выиграл целое состояние. С этого дня он уже никак не мог отказать брату в доме, поскольку сделался вечным его должником. По сути, благодаря Хеннеру сорвал он банк — шутка ли: девяносто восемь тысяч крон! Это был его первый и последний выигрыш, после которого его постигали одни неудачи. В течение первых двенадцати лет семейной жизни Лео вдрызг просадил все, что имел: свой первый случайный куш в девяносто восемь тысяч крон, свое честное имя и все мюнхенские сбережения. В трубу вылетело все, и только Хеннер с его неизменной сущностью паразита продолжал оставаться рядом. Этот человек обладал какой-то непостижимой тайной или, скорее, владел некой особой, сверхчеловеческой системой — без всякого нажима, одним легким пинком открывать любую дверь. Ничего подобного не было за душой у Лео. О таком неслыханном счастье он мог лишь мечтать. Он жаждал постигнуть такой распорядок жизни, такую житейскую систему, которая привела бы его существование в сколько-нибудь размеренное обывательское русло, но ни одна идея на этот счет не приходила ему в голову. В Бога он не верил, синагогу с ее раввином — высмеивал. Однако все же должен быть у человека хоть какой-то смысл существования, какая-нибудь тайная, ему одному известная идея собственной миссии на этой земле! И если этого нет вовсе, лучше бежать и вешаться на первой же перекладине. Может быть, именно в этом и состоит, в конечном итоге, духовный мир человека.