Ироническая трилогия - Леонид Зорин Страница 7

В Богушевиче я нашел перемены. Он похудел и помрачнел, лицо его несколько заострилось – не то от занятий энтомологией, не то от раздумий о человечестве. Кроме того, у него преждевременно появились небольшие залысины. А Рена стала еще притягательней. Однако взгляд ее был все тот же – стойкое трагедийное пламя. Как прежде, ее одухотворенность томила какой-то страдальческой страстностью. Даже когда она оживлялась, эти зеленые глаза хранили печать непонятного мученичества. И сразу же во мне возродилось знакомое отроческое волнение.

Мы выпили раз и другой – со свиданьицем. (Борис и Саня – до самого дна, мы же с Реной – едва пригубили.) Вскоре хозяева шумно заспорили. Было понятно, что эти дебаты стали почти обязательной частью их постоянного общения.

Випер сказал, что путь державы задан уже ее географией и сопредельными ареалами – с одной стороны, ее притягивает буддизм и синтоизм Японии, а также китайское конфуцианство, с другой стороны – либеральность Европы и прагматизм Нового Света, поглядывающего через Аляску, с третьей (или четвертой) – Азия с ее исламистскими традициями.

Богушевич ответил, что география, естественно, имеет значение, но все же отечественную судьбу определяют иные векторы, и прежде всего народный характер, общинная природа которого, ограничивающая его ответственность и располагающая к подчиненности, находится в остром противоречии с его исконным тираноборчеством. А между тем на последнее свойство Богушевич больше всего рассчитывал.

Рена негромко, но убежденно дополнила брата. Она сказала, что драма заключается в том, что Русь исходно религиозна, основа духовного состава – богобоязненность народа. Но социальные потрясения и катастрофы двадцатого века лишили страну такой основы, и в образовавшийся вакуум хлынула стихия деструкции. Брат и Випер с ней согласились лишь отчасти – Випер сказал, что теология, вернее, увлечение ею сместили у Рены угол зрения, церковь в России всегда сотрясалась – об этом свидетельствовал и раскол.

Тут они вспомнили обо мне, и Богушевич внес предложение выпить за вновь обретенного друга. Рена, которая не однажды бросала на меня свой тревожный и вместе с тем испытующий взгляд, проговорила:

– Тебя не узнать.

– Да неужели? – Я удивился.

– Рене видней, – сказал Богушевич. – А пьешь ты скупо. Должно быть, режимишь.

Он внимательно меня обозрел и спросил:

– Все балуешься с гантелями?

– Надо же пасти свои мышцы, – сказал я, почему-то вздохнув.

Впрочем, я без труда разобрался, чем вызвана моя элегичность. Я словно испытывал чувство вины – рядом со мною сидели люди, можно сказать, из другого мира. Они отягощены проблемами, а я – своей силовой зарядкой. Даже Випер, который хоть и подавлен утратой своей белокурой бестии, полон хлопот о народной судьбе. Я уж не говорю о Рене – достаточно встретиться с нею глазами, чтобы прочесть в их зеленых водах мерцание нездешних забот.

Но, ощущая эту ущербность, я посещал их не без приятности – они были теплые ребята. Несколько раз я виделся с Реной, два раза ходил с ней в консерваторию – слушали ораторию Генделя «Мессия», а также «Реквием» Моцарта. После этих возвышенных встреч с прекрасным она пребывала в самозабвении, неясно было, как к ней подступиться.

Меж тем она вызывала во мне странное чувство, в нем совмещались и тяга к женщине, и опаска, и даже непонятная жалость. Порой возникало и раздражение. Несколько раз я порывался узнать у нее печальный сюжет несостоявшегося замужества, но что-то неизменно удерживало. К тому же я мог и сам догадаться – отвергнутый не сумел соответствовать. Однажды я проявил интерес к ее необычным научным пристрастиям. Она оживилась и битый час втолковывала мне суть дискуссии – единосущен или единоподобен Господь. Коснулась и спора о двуначалии – неразделимости божеского и человеческого.

Да, это было весьма возвышенно, но мне становилось все очевидней, сколь велика между нами бездна. Я был на одном ее краю с моими трезвостью и здравомыслием, она – на другом, где ее собеседниками были неслышные мне голоса. Надо было вовремя сделать несколько разумных шагов, подальше от края, чтобы не рухнуть. Именно так я и поступил.

Минуло лето, настала осень, а с нею – время специализации. Мне предстояло определиться, найти среди блюстителей права свое ли место, свою ли нишу – самый ответственный момент!

Всегда, когда нужно сделать выбор, утрачиваешь равновесие духа. Я даже не слишком врубился в известие, что соратники низложили Хрущева.

Однако последнее обстоятельство вызвало настоящую бурю в кругах гражданственно мыслящих личностей, вроде Веры Антоновны и отца. Родитель пребывал в ажитации, буквально не давал мне покоя. Глядя на то, как он метался, можно было и впрямь подумать, что он потерял своего благодетеля.

– Сам виноват, – говорил отец, – конечно, он сделал немало глупостей, но, главным образом, он дал маху, отрекшись от собственной опоры.

– Какая опора? – Я только вздыхал. – Когда и от кого он отрекся?

От этих слов мой отец взвивался, как будто бы я всадил в него шприц.

– Что значит «от кого»? – голосил он. – От ин-телли-генции, вот от кого! Только она его и поддерживала, а он к ней повернулся спиной.

Но что говорить о моем отце! Его дело – подхватывать чьи-то вскрики и подпевать чужим погудкам. Однако и Випер, и Богушевич выглядели весьма озабоченными.

– Теперь невозможно будет дышать, – твердили они попеременно. – Не появится ни одной свежей строчки.

Я им сказал, что они мудилы. Нашли себе нового Марка Аврелия!

– Никто его не идеализирует, – сказал назидательно Богушевич, – но он символизировал оттепель.

Я восхитился:

– Дивная оттепель! Что там произошло в Будапеште? А все эти слухи про Новочеркасск? Сами рассказывали, между прочим.

Оба смутились, но ненадолго. Чем лучше бьешь по чужим аргументам, тем их успешнее укрепляешь.

– Теперь неизбежен поворот, – озабоченно проговорил Випер. – Вылезут скрытые сталинисты.

Я сказал:

– Не больно они скрывались.

Я не добавил, что если и вылезут, я это тоже переживу. Сам-то я лезть никуда не намерен. Но промолчал. Им слово скажи, после будешь не рад, что начал. Правы всегда, правы во всем. Такая уж роль у них в нашем спектакле. Как это сказал Грибоедов? «Сок умной молодежи». Про них.

Год выдался нервный и суматошный. Я все усерднее погружался в пучину жилищного законодательства. С участием думал о бедных согражданах – не дай Бог мушке попасть в паутинку. Да что там мушка – черт ногу сломит! Добро бы только с нашим жильем связаны были все эти ребусы. Решительно всякий закон мне казался измученным путником – он бредет, на каждой ноге по несколько гирь! Кругом – дополнительные инструкции, которые не дают ему продыху. С каждым днем становилось все очевидней, что пространство, в котором мне выпало жить, в своей основе парадоксально. Регламентированная держава была по характеру анархична. Стоило какой-то скрижали доставить ей легкое неудобство, она тут же придумывала оговорку, которая разрешала ей и, наоборот, запрещала подданному совершить необходимое действие. Для будущего советского стряпчего тут возникали большие возможности – он мог себя чувствовать незаменимым.