Обмани-Смерть - Жан-Мишель Генассия Страница 7

У Джайпала было две сестры и два брата, у Карана – три брата и сестра, на год моложе меня. Вместе с друзьями мы составляли шумную веселую компанию и больше всего любили занять все диваны и кресла в гостиной и болеть перед телевизором, литрами поглощая кока-колу.

Я с особым нетерпением ждал тринадцатого дня рождения, чтобы детство наконец закончилось и меня взяли в юношескую команду. Подарки я получил изумительные: полный комплект формы с гранатовым шевроном на воротнике, красный мяч с двойным швом и перчатки для уикет-кипера – защитника калитки. Они оказались великоваты, но отец утешил: «Ничего, подрастешь», и я немедленно примерил обновку.

Нас было слишком много, мы ужасно галдели, мешали родителям смотреть телевизор, вот и ушли ко мне в комнату и расселись, кто на кровати, кто на полу. Каран сидел на подоконнике, подбрасывал мой новый мяч и ловил его в перчатку. Брат решил перехватить мячик, Каран отклонился, мяч выпал, скатился по застекленной крыше и остановился у водосточной трубы. Можно было выйти в сад, приставить лестницу к стене и достать его, но я влез на перила и, не обращая внимания на предостерегающие крики друзей, сделал несколько шагов, как воздушный акробат по проволоке. Никогда прежде я не ощущал такой невероятной свободы. Я больше не ребенок! Я преодолел половину пути, и тут раздался треск, как будто льдина начала раскалываться и превратилась в огромный пазл. Я никогда не видел, как вскрывается лед, но именно это сравнение пришло мне в голову. Бесцветная мозаика стекла заколыхалась, я повернулся к окну, решил вернуться, начался дождь, и… все остановилось. Мгновенно.

* * *

Я очнулся в больничной палате. Мама сидела слева от кровати и читала журнал. Моя правая нога находилась в подвешенном состоянии, правая рука лежала в перевязи, а в левой торчала иголка капельницы. Весь обмотанный бинтами, я напоминал мумию. Мама улыбнулась, встала и погладила мой лоб:

– Как себя чувствуешь, дорогой? Ты нас ужасно напугал.

Я восстановил последовательность событий, сложив фрагменты, которые видел каждый, со своим последним воспоминанием. Не уверен, что все происходило именно так. Каран и его брат, «сидевшие в первом ряду», сказали, что видели меня стоящим на стеклянной крыше, а через две или три секунды я провалился вниз, – мне же казалось, что времени прошло больше. Отец находился ближе всех к месту падения. Он не видел, как я шагал по прозрачной крыше, поднял голову на треск, увидел болтающиеся ноги, застрявшее дергающееся тело и услышал жуткий, леденящий кровь вопль. Десять, от силы двадцать секунд спустя раздался страшный грохот, стекло рассыпалось на тысячу кусочков, он отшатнулся, прикрыл лицо рукой, и тут в трех метрах от него на землю рухнуло тело. Я был весь в крови, из тела торчали осколки, как бандерильи из холки быка, и в первое мгновение отец меня не узнал. Поднялся ужасный крик. Как это ни странно, все в один голос утверждали, что никакого дождя не было, хотя я точно слышал звук упавшей капли. Я вспомнил, что отец поднял меня на руки и лицо у него было смертельно испуганное. Перед тем как потерять сознание, я успел подумать: «Ну и влетит же мне!»

В первые два дня все, словно сговорившись, повторяли мне: «Ну и напугал ты нас, на миллиметр правее – и сонная артерия была бы…» Они умолкали на полуслове, и я осознал всю важность сонной артерии для организма человека. Седативные препараты туманили мозг, так что мысль о смерти ни разу не пришла мне в голову. Возможно, в том была заслуга доктора – он все время широко улыбался и вид имел самый беззаботный.

– Через несколько недель все заживет, и следа от порезов не останется, – обещал он.

Я пережил тяжелое испытание и серьезно пострадал физически. Несмотря на оптимизм врача, существовала хоть и слабая, но вероятность сепсиса, если микробы выступят единым фронтом с моим фирменным невезением. Я бы удовлетворился капелькой человеческого тепла и участия, озабоченными лицами, поглаживанием теплой ладонью по руке. Вместо этого пришлось выслушивать одни и те же несмешные шутки, констатируя разрушительный эффект, наносимый мозгу телеящиком. Излюбленным было сравнение с Человеком-невидимкой: «До чего же тебе идут эти бинты!», «Возьми эту моду на вооружение!». Войдя в палату, человек восклицал: «Знаешь, кого ты мне напоминаешь в этих бинтах, Том?» Я отвечал: «Может, мумию?» – и слышал в ответ: «Нет, Человека-невидимку, классный фильм!»

Так я открыл для себя Шадви. «Открыл» – очень точное слово. Я был знаком с младшей сестрой Джайпала, но мы не дружили, так – «привет», «пока», «как дела в школе?». Ответы, честно говоря, меня не интересовали. Трудно дружить с девочкой, особенно если она не играет в крикет. Шадви очень хотела научиться, и ей показали, как вставать на позицию, держать биту и бросать мяч, но ничего не вышло. Что ни говори, крикет – сугубо мужской вид спорта. Только Шадви проявляла сострадание, не делала «телесравнений», спрашивала, сильно ли болит, как я спал, не хочу ли пить или походить по коридору, опираясь на ее руку.

– Ну у тебя и силища, Шадви!

– Я занимаюсь теннисом. А ты играешь?

– Только в крикет.

– Если захочешь, можем стать партнерами.

– Конечно, как только поправлюсь.

Шадви ничем не напоминала других девчонок, и я очень ее ценил. Она всегда внимательно слушала, кивала и говорила: «Понимаю…» У Шадви были темные глаза, длинные черные волосы и великолепно-смуглая кожа, которую она пыталась отбеливать дорогущими кремами. Я часто повторял, что ей незачем терзать лицо и руки притираниями, рискуя испортить кожу, что она и так само совершенство. Она смотрела с тревожным ожиданием, спрашивала: «Ты так думаешь?» – но манипуляции продолжала. Шадви замечала «эффект», а я поддакивал, чтобы доставить ей удовольствие, хотя разницы не видел.

Меня выписали через десять дней, я хромал, правую руку пришлось разрабатывать, так что на карьере боулера пришлось поставить крест. Я мог бы возобновить тренировки и вернуться в команду, но не захотел и начал играть с Шадви в теннис. У нее получалось намного лучше, никто не понимал, как хрупкой девочке удается с такой силой лупить по мячу. На каждой подаче Шадви выдыхала: «А-ах!» – совсем как Навратилова ^[22], сражалась за каждое очко, тренировалась часами, а ее удар справа имел разрушительную силу. Чаще всего я проигрывал, поэтому злоупотреблял свечками, только так мне удавалось иногда взять верх над Шадви.

Я поцеловал ее в Гринвичском парке, под черным кед ром, где мы спрятались от дождя. Шадви стала первой девушкой, которую я поцеловал. Много позже выяснилось, что для нее это тоже была «премьера». Мне было пятнадцать, ей – четырнадцать. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, благоухала свежая трава, волосы и кожа Шадви сладко пахли ванилью. Она была умней меня, инстинктивно поняла то, на что у меня ушли долгие годы, и все время повторяла, что нельзя никому ничего говорить, ни Джайпалу, ни Карану, и нас не должны видеть вместе – нигде, кроме теннисного корта. Последствия могут оказаться просто ужасными. Я не стал спорить – Шадви была очень убедительна, а женщинам ведомы многие вещи, неизвестные мужчинам. Мы сохранили секрет, на людях изображали безразличие друг к другу и едва разговаривали. Никто ни о чем не догадывался. Шадви была сестрой моего лучшего друга, и нам, как шпионам, не следовало терять бдительность. Чтобы вместе прогуляться, мы встречались в центре Лондона и, желая ввести в заблуждение окружающих, начали играть в теннис в парном разряде. Если меня спрашивали: «А как же крикет?» – я отвечал, что не могу подавать как раньше из-за контрактуры плеча.