Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас Страница 7

Энрике поговорил со всеми. Уролог, обычно всегда идущий навстречу, на сей раз вполне обоснованно уклонился, сказав, что это не его специальность. Иракский гастроэнтеролог отказался порекомендовать кого-нибудь, подчеркнув, что ничего нельзя сделать; он настаивал, что она может существовать на ППП, пока они ищут новый препарат, способный ее вылечить. Онколог проконсультировался с соответствующим специалистом и сообщил, что единственная возможная в ее случае операция вряд ли облегчит гастропарез. Эта процедура, так называемый анастомоз «конец в конец», выглядела скорее как отчаянная импровизация: попытка обогнуть заблокированный участок желудочно-кишечного тракта, напрямую соединив нижнюю, благополучную петлю кишки с желудком. Кроме того, фразой «это не повлияет на течение основного заболевания» каждый специалист пытался сказать: что толку предпринимать рискованное хирургическое вмешательство для восстановления пищеварения, ведь она все равно скоро умрет, даже если операция пройдет успешно?

Маргарет преодолела их сопротивление. Энрике с мрачным изумлением наблюдал, как своей непреклонной волей она заставляет подчиняться не только его и сыновей, но и других мужчин, как эти вельможи от медицины, привыкшие к беспрекословному послушанию пациентов, в конце концов отступают перед ее натиском, когда она говорит, насколько важна для нее эта операция.

— Я хотя бы смогу еще раз сесть за стол с мужем, — через несколько дней, уже лежа в палате Слоан-Кеттеринг, объясняла она заведующему онкологическим отделением, специалисту по раку крови, в свое время лечившему одного знаменитого приятеля Энрике.

Два года назад, когда они только начинали лечение, он проникся симпатией к Маргарет, очарованный парадоксальным сочетанием ее циничных суждений о лечащих врачах с робкой надеждой на то, что их усилия увенчаются успехом. Он обладал достаточной властью, чтобы надавить на любого хирурга Слоан-Кеттеринг. Выслушав мольбы Маргарет, он повернулся к Энрике и смерил его пристальным взглядом: он будто рассматривал лысоватого средних лет писателя под микроскопом, пытаясь понять, что же в нем такого, что один обед с ним стоит тяжелой полостной операции с крайне низкими шансами на успех.

— Я не думаю, что играю здесь решающую роль, — объяснил Энрике. — Она будет счастлива пообедать с кем угодно.

Маргарет рассмеялась сквозь слезы и добавила:

— Это правда. Мне все равно, кого еще ты пригласишь на этот обед, лишь бы я могла его съесть.

Заведующий онкологией пообещал, что они вместе с иракским евреем найдут ей хирурга, но сначала он должен обезопасить их всех, получив консультацию психиатра.

Энрике присутствовал, когда она объясняла свою логику, логику отчаяния, задумчивому врачу с торчащими в разные стороны, как у знаменитого клоуна Бозо, волосами, только не рыжими, а седыми. Он сочувственно кивал, пока она говорила:

— У меня была жизнь. У меня были муж, дети, друзья. Теперь я целыми днями лежу в постели — я разучилась думать. Я даже детектив не могу осилить. Единственное, на что я гожусь, — смотреть эти идиотские чертовы эпизоды «Закона и порядка».

— Что делать, если по телевизору больше ничего не идет, — сказал печальный Бозо. После паузы, пока Маргарет вытирала слезы и сморкалась, он добавил: — Полагаю, зрителям нравится этот сериал.

— Потому что там сплошные убийства без каких-либо эмоций, — пробормотал Энрике.

Маргарет привыкла, что муж любит давать резкие оценки культурным явлениям, а потому не обратила внимания на его замечание и повторила:

— Это идиотизм. Такое существование — идиотизм. Это вообще не жизнь. Я хочу вернуть свою жизнь! — выкрикнула она, захлебываясь в рыданиях. — Мне все равно, даже если я от этого умру. Мне все равно, сколько это продлится. Пусть даже один день. Я хочу назад свою жизнь.

Психиатр прописал антидепрессант — золофт — и подтвердил, что она находится в здравом уме и способна принимать взвешенные решения. Заведующий онкологией и иракский еврей уговорили розовощекого коллегу сделать операцию — но в обмен на свое содействие настояли, чтобы Маргарет согласилась на ЧЭЕ, что позволило бы перейти от ППП к зондовому питанию в случае, если перенаправление пищи из желудка по обходному пути не сработает. Интересно, думал Энрике, почувствовал бы себя уязвленным Дик Вольф, исполнительный продюсер «Закона и порядка», если бы узнал, что группа медицинских экспертов фактически согласилась с Маргарет, что просмотр его творений нельзя назвать жизнью?

Вот почему в конце мая они снова оказались в Слоан-Кеттеринг. Попытка осуществить анастомоз «конец в конец» провалилась. Попытка использовать ЧЭЕ для зондового питания также закончилась неудачей. Единственным вариантом оставалось возвращение к ППП. После операции в течение трех дней — первых трех дней июня — она лежала, всматриваясь в Энрике замутненными ативаном глазами с расширенными зрачками, и во взгляде ее читалась такая невыразимая тоска, какой Энрике еще никогда не видел. Даже тогда, два года и девять месяцев назад, когда они стояли у себя на балконе, смотря на распускающееся над Всемирным торговым центром грибовидное облако, и она повернулась к нему и сказала: «На наших глазах гибнут тысячи людей». Даже тогда, когда ей впервые сказали, что у нее рак, или что рак вернулся, или что больше ничего нельзя сделать. В тех случаях после вспышек гнева она была готова действовать и бороться. Но в это утро, в это мрачное утро, когда она узнала, что желудок уже никогда не заработает, что ей ничего не остается, кроме как лежать и умирать, из глубины ее больших голубых глаз, глядевших на него с исхудавшего лица, лилась чистая, исходящая из самой глубины души боль, более откровенная, чем нагота плоти.

— Я должна положить этому конец, — без предисловий прошептала она. — Я больше не могу. Мне очень жаль, Пух. — Это нежное прозвище она придумала в первый год их любви. — Я просто больше не могу.

Энрике знал, что она имеет в виду, но сделал вид, что не понял.

— Ну конечно, — сказал он и пнул ногой штатив с насосом, узкая трубка которого была заполнена вчерашней смесью. — С этим покончено. Мы возвращаемся к ППП.

Она покачала головой:

— Ты должен мне помочь. Пожалуйста. — Слезы безостановочно текли по ее лицу, как и на протяжении всех последних дней, будто кто-то оставил открытым водопроводный кран. — Я хочу умереть. Ты должен помочь мне умереть.

Он не смог сразу ответить. И в этой парализующей тишине он понял, что было нечто — несмотря на все часы, потраченные на изучение данных о живучести и природе метастазов, несмотря на многие дни, проведенные с умирающим от рака простаты отцом, — нечто, что он, казалось, не мог потерять, нечто, что возникло в его сознании в тот момент, когда двадцать девять лет назад Бернард Вайнштейн позвонил в его дверь. В этой тишине, тишине ее беззвучных слез, Энрике понял, что скоро потеряет это незаменимое и невыразимое нечто и что оно гораздо больше, чем просто надежда на то, что Маргарет будет жить. Нечто, чему он не мог найти названия. Звук музыки, может быть, его имя, произнесенное вслух, нечто, что далеко не всегда ему нравилось, но за что он хватался как за соломинку, чем с упоением обладал, что его возмущало и обижало. В тишине больничной палаты он вдруг почувствовал, как это нечто, словно предупреждая о будущей утрате, на мгновение исчезло. И тогда он осознал: оно реально в том смысле, что ничто никогда уже не будет реальным, — их брак был таинством, которое он вот-вот потеряет, так и не успев понять ее и себя за двадцать семь лет, прожитых вместе.