Исчезнувшие близнецы - Рональд Х. Бэлсон Страница 7

Солдат сверился со списком:

– Забирай его домой. Он еврей. Его исключили из школы. И не привози его больше, или твоих родителей арестуют.

В ответ на закрытие школы еврейская коммуна организовала занятия в синагоге, но это продлилось недолго. Немцы стали всячески ее притеснять, и занятия пришлось прекратить. Поэтому мы с Каролиной стали учиться дома. Мама оказалась строгим учителем. Она заставляла заниматься нас, как в школе, и выполнять домашние задания.

А еще мама ввела ограничение, которое казалось мне очень строгим, потому что отдаляло меня от друзей. Однако мама стояла на своем:

– Для немцев нет большей радости, чем арестовать и обидеть девушку. Не выходи на улицу без крайней необходимости. И никогда – после комендантского часа.

Но мы были подростками. А когда подростки слушались родителей?

Дни становились короче, и у нас было все меньше возможностей общаться: комендантский час начинался уже в половине пятого. Однажды, когда мне только-только исполнилось пятнадцать, я выскользнула из дома через черный ход, встретилась с Каролиной и мы отправились к Фриде. У нее дома, в подвале, мы устроили безумную вечеринку. Музыка из патефона, мальчишки и даже пиво. С моей стороны это было большой ошибкой. Когда я вернулась домой, мама была вне себя.

– Ты где была? С ума сошла? Забыла, что за нарушение комендантского часа расстреливают?

Пара бокалов пива придала мне смелости, я пожала плечами и улыбнулась, выказывая неповиновение. Это разозлило маму. Она с размаху ударила меня по лицу – единственный раз в жизни! – и на месяц посадила под домашний арест. Мне не разрешалось выходить из дому, а Каролине – навещать меня. Я должна была оставаться в своей комнате, спускаясь только к обеду и справить нужду. Разумеется, маме было жаль Каролину, но она целый месяц не позволяла нам видеться.

Весной 1940 года я спустилась вниз и услышала, что отец в гостиной с кем-то разговаривает. Оказалось, на юго-западе от нас строится большой лагерь для заключенных. Один из гостей рассказывал, что требуются рабочие, чтобы перестроить бывший польский армейский лагерь в Освенциме. Вернее, к тому времени название лагеря уже сменили на Аушвиц – немецкий вариант Освенцима.

Когда гости ушли, я принялась расспрашивать отца. Он несколько минут молчал, потом ответил:

– Ты уже достаточно взрослая, скоро сама все узнаешь. Идем со мной.

Он привел меня в кабинет и закрыл дверь.

– Лена, то, что я собираюсь рассказать, должно остаться между нами, ты никому об этом не скажешь, договорились?

Я молча кивнула, но поведение отца меня напугало.

– Ты знаешь людей, с которыми я встречался?

Я покачала головой:

– Только пана Остина, учителя математики.

– Вот и хорошо, – сказал отец. – Забудь о них. Никому не говори, что видела этих людей в нашем доме. Обещаешь?

Я кивнула:

– Обещаю.

С одной стороны, я испугалась, но с другой – гордилась, что папа мне доверился.

– Я слышала разговоры о лагере в Освенциме, – шепотом призналась я.

Отец что-то пробормотал себе под нос и пояснил:

– Лена, если ты еще не обратила на это внимания, то скоро заметишь, что немецкие солдаты хватают мужчин из нашего городка и увозят, как предполагается, на работы. Иногда их посылают на день, но бывает, что на несколько. Известно, что некоторых из них посылают в Освенцим, где немцы строят очень большой лагерь для военнопленных – чтобы в нем можно было разместить тысячи человек.

– И тебя заберут на работы?

– Надеюсь, что нет, но кто знает? Могут забрать. Там работают целый день и возвращаются домой только ночью.

– Но не все?

– Не все.

– А почему вы это обсуждали?

Отец улыбнулся и погладил меня по голове:

– Ты и так знаешь больше, чем положено. Но запомни: это наш секрет, никому ни слова.

– Значит, ваш отец с самого начала знал об Аушвице? – спросила Кэтрин.

– Знаете, тюрьма в Аушвице никогда не была секретным местом. Люди работали в лагере, возвращались в Хшанув и рассказывали о том, что делали. В то время в Аушвице не было газовых камер и крематориев. Он представлял собой лагерь, окруженный колючей проволокой. В июне 1940 года Аушвиц заработал. В нем разместили польских военнопленных – солдат, участников Сопротивления и интеллигенцию, – которых перевели из других лагерей и тюрем, оказавшихся переполненными. Их содержали в камерах. Одиннадцатый блок пользовался дурной славой, гестапо там пытало людей.

Откровенно говоря, с самого начала Аушвиц был местом насилия и массовых казней. В мае следующего года лагерь еще больше достроили, чтобы он вмещал тридцать тысяч заключенных. В 1940 году я не знала, зачем отец встречается с другими мужчинами и почему они обсуждают Аушвиц, хотя у меня и были подозрения: похоже, он был участником неформального Сопротивления.

Позже в этом же году немцы начали конфискацию домов. Обычно они давали знать об этом за пару дней. Семьи заставляли переезжать в другое место. А в отобранные дома вселялись офицеры вермахта, СС, гестапо и польские коллаборационисты. Мы прекрасно понимали, что вскоре и наш дом отберут: он был одним из самых красивых в городке и расположен в центре.

– А куда переселялись прежние хозяева? – поинтересовалась Кэтрин. – Немцы предоставляли им жилье? В еврейском гетто?

– Хм-м… Немцам было на это плевать. В то время ничего не строилось. Гетто существовало, но только де-факто. Евреи-переселенцы из Хшанува начали селиться в северо-восточной части города. Здания были старыми – как жилые, так и нежилые, – многие из них пустовали, а комнаты сдавались за копейки. Или вообще бесплатно. И люди повсеместно начали вселяться без разрешения. Так часть Хшанува постепенно превратилась в гетто. Позже этот район и стал официальным еврейским гетто. Но по необъяснимой причине наш дом не отбирали еще несколько месяцев.

Практически ежедневно я видела, как какая-нибудь семья толкает повозку по улицам городка в сторону гетто. Повозки были доверху заполнены пожитками, обычно связанные в узлы из одеял и простыней. Обувь, постельное белье, кастрюли, сковородки… Рядом с повозками брели с чемоданчиками дети. Они несли с собой все, что могли, зная, что уже не вернутся домой. Иногда хозяева брали кое-что из мебели, но чаще немцы требовали, чтобы бывшие владельцы оставляли всю мебель в доме.

Когда наступил 1941 год, немцы по-настоящему закрутили гайки. Они объявили большинство магазинов Juden Verboten ^[5]. Наш магазин тоже перешел к владельцу-немцу, правда, отца оставили там управляющим за небольшое жалованье.

По карточкам евреи больше не могли покупать одежду.

Питаться стали скудно, и не потому, что мы не могли ничего себе позволить, – отец накопил немного денег и драгоценностей, – а просто потому, что еду невозможно было достать. Каждый месяц нацисты выпускали для семьи Lebensmittelkarte ^[6]. Карточки были разделены на колонки. На каждом купоне была проставлена дата и указано, что можно покупать в этот день. Например, в ноябре было всего пятнадцать купонов на хлеб. Можно было простоять в очереди за хлебом целый день – если хлеб в булочной был. И всего четыре купона на мясо. Четыре на мармелад. Только четыре дня в месяц можно было купить сахар – если попадешь в бакалею в первых рядах и если сахар есть в продаже. Но если в магазине сахара не было, приходилось ждать до следующей недели, когда купоны опять станут действительными.