Жизнь на грешной земле - Анатолий Иванов Страница 7

В родные места он приехал ранней весной, когда над Енисеем кричали журавли.

Но с какого боку приткнуться к жизни? Ни на что хорошее он уж не надеялся, отвык от хорошего. И, внутренне чувствуя, что пытает судьбу в последний раз, прямо с поезда пошел в райисполком.

— Объясни мне, значит, гражданин начальник, что я такое за человеческое чучело? В том смысле — стоит дальше мне жить али в самом деле солнечным светом я не имею права пользоваться? — спросил он, зайдя почти без спроса у тонконосой секретарши в кабинет самого председателя райисполкома.

Фамилия у председателя была Агафонов. Толстый, неповоротливый, с заплывшей нездоровым жиром шеей, он, прихмуривая брови, с любопытством оглядывал посетителя.

— Начальник-то я начальник… видишь, раскормленный какой. А все-таки не гражданин, а товарищ… Из заключения, что ли?

— А для меня вся земля — тюрьма без решеток.

— Ишь ты, — усмехнулся тучный Агафонов. — Злой какой. А я вот стих однажды где-то читал: «Солнце светит всем — слепым и зрячим. В этом и величие его…» Это — как?

— Слова-то можно по-всякому составлять.

— Н-да… — Агафонов все так же внимательно разглядывал Демидова. — Ну-ка, чучело, себя замучило, рассказывай…

И впервые за многие годы почувствовал Демидов, что не вся земля в подлецах, слишком большая она для этого.

Он рассказал толстому Агафонову о своей жизни все, не утаив даже и малейшей подробности.

Тот слушал не перебивая, только хмурился и мял кулаком жирный подбородок.

— Н-да… — опять он произнес, когда Павел кончил. — Что я тебе скажу, товарищ Демидов? Зло — оно само себя показывает, а добро еще увидеть надо.

— Это как же понять?

— А так… Я вот думаю: самое полезное для тебя сейчас будет — пожить где-нибудь в стороне от людей, один на один с природой. Пособлю я, скажем, бакенщиком тебе устроиться на Енисее. А еще лучше — лесником.

— Значит, возле людей мне так и нету теперь места? — Вся удушливая горечь опять прихлестнула к самому горлу.

— А ты поверь мне, Демидов. Вот хозяйка хлеба из печки когда вынет — сперва в прохладное место их составит, полотенчиком чистым прикроет — отдохнуть от жара. И отмякнет он, хлеб, духу земного наберет. А люди? Людей и в лесу много.

— Ты из крестьян, видать? — Горечь сама собой отхлынула от горла, только на Агафонова смотреть почему-то было неудобно, ощутил он ни с того ни с сего и какую-то вину перед этим человеком.

— Нет, я таежник в прошлом. И лесником долго служил. Вот сейчас как вспомню — заноет сердце от тоски. Лес, природа вообще — это высший разум, какой есть под солнцем. Научишься все это видеть и понимать — и обнаружишь в себе человека. А это для тебя — еще задача, уж поверь мне.

Демидов и понимал и не понимал, о чем говорит Агафонов. Но чувствовал — надо ему верить. И неожиданно для себя произнес:

— Да-а, хороший ты, должно быть, человек.

— А это люди по-разному считают, — усмехнулся Агафонов. — Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?

— Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.

— А ты поубавь-ка злости! — рассердился вдруг Агафонов, покраснел, как от натуги. — «Меня вон сколько…» А сколько? Все люди будто тем лишь и занимались. Один раз только, один подлец… Это надо тебе сразу, тут же понять!

— Оно и раз, да досыта. Он, сволота, так и сказал: «Икать всю жизнь будешь». И вот — наикался! Меня тоже понять не худо бы.

— Значит, ты ему не простишь? Мстить собираешься? — Агафонов, взявший было телефонную трубку, положил ее на место.

— А он что, Макшеев, живой? — быстро произнес Демидов. — Ты знаешь его?

— Не знал бы, может, и небывалым посчитал все, что случилось с тобой.

— Где ж он живет-поживает?

— Там же и поживает, в Колмогорове. Женатый на этой твоей Марии.

Демидов сидел согнувшись, уперев локти в колени, лицо уронил в ладони, тяжко, с загнанным хрипом дышал. Агафонов не говорил теперь ни слова. Павел знал — он ждет ответа на свой последний вопрос.

— А ты… ты вот простил бы ему, доведись это с тобой? Ты не отомстил бы?