Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 7

— Боюсь саму себя… Боюсь посмотреть в глаза — тем более в закрытые — покойнице… — отвечаю честно и совсем без издевки, искренне желая не поддерживать дальше наш давний антагонизм.

— Вот и я так же… — Нинель зябко передергивается. Все таки тут очень холодно…

К нам подходит Карпуша, заботливо обнимает Нинельку за плечи.

— О чем беседуете? — спрашивает шепотом и с положенным моменту сочувствием.

Нинель мгновенно приходит в себя, стряхивает Карпушины руки, смотрит на меня негодующе, как бы говоря: «А, это ты? Так что я тут время на тебя трачу?»… В общем, в приливе привычной вредности возвращается из прострации. У них с Карпиком давние странные отношения. Несмотря на то, что он давно уже живет у нее, и даже печать им в паспорта, судя по слухам, уже поставили, несмотря на все это Нинель все еще не отвечает Карпуше взаимностью и обращается в зловредную стерву при всяком его приближении на людях. Выражение ее лица принимает обычное немного обиженное выражение, губы сжимаются в напряженную куриную попку.

— О нашей роли в случившемся, — отвечаю я Карпику, не имея никакого повода оставлять его вопрос без внимания.

— Точнее о том, что никакой нашей роли там не было, — раздраженно перебивает Нинель. — Нет, я понимаю, конечно, Бесфамильной было тяжело в последнее время! — добавляет с явным осуждением.

Ну вот. Марина, увы, я ошибалась. Даже твоя смерть тут бессильна…

«Вокруг меня, чужие люди,/ У них совсем другая игра,/ И мне жаль, / Что она умерла…/ Лай-лай-лай-лай-ла-а,» — тихонечко, но нарочито четко начинаю напевать «Крематорий», выражая таким образом всепонимающему Карпику свое о Нинельке мнение.

— Да, Марина приходила недавно. — Нинель меня не слышит, обиженно перебирает дрожащими губами, понемногу раскрывается. — Она просилась на работу. Я бы взяла, но не мне ж решать! — она не нам с Карпиком говорит, она сама перед собой оправдаться пытается. — Звонили знакомые спонсоров. Бесфамильная умудрилась что-то с ними не поделить. И тут успела поцапаться! Все таки вздорный у нее был характер, ничего не попишешь. В общем, работы в нашем журнале она так и не получила… Это плохо, конечно. Я понимаю, что журнал для нее много что значил… Мы все вместе его взращивали, придумывали концепции и прочие умные слова. Обидно, конечно, поставить проект на ноги, потом уехать на пару месяцев, вернуться и обнаружить, что ты уже в этом проекте не фигурируешь… Неприятно, конечно. Но зачем же так убиваться-то?

Мне уже ничуть не жалко Нинель. Она такая же, как была. Она — не меняется…

— А по-твоему, нужно было убиться «не так»? Каким-нибудь другим способом? — спрашиваю насмешливо, без желания услышать ответ и вообще без желания что-либо слышать от этой самовлюбленной барыни.

Нинель еще плотнее поджимает губы, дергает плечами, отворачивается. Она такая же, как все здесь. Она черна лицом, душой и кофтою. Она сожалеет и боится ответственности. Она пришла не прощаться, а оправдываться… Теперь она разговаривает с Карпушей, совершенно не стесняясь, что я слышу сказанное:

— Я ж говорила, не надо звать Карпову. У Софьи Карповой, как известно, слабые нервы и неуправляемый язык. Ладно мне, — я с ней три года в одной комнате проработала и к этим ее завихрениям давно привыкла уже — а если кому из посторонних наговорит подобные гадости… Ведь здесь все — серьезные люди. Карпова в три счета навлечет на себя неприятности. А потом будет удивляться, почему на работу ее нигде не берут, почему поблажек всевозможных не устраивают, субсидии на квартплату оформить не разрешают и… В общем, так же, как наша Мариночка… Тут ведь стоит только один раз могущественного человека задеть и пиши пропало — будешь несчастлив на всю жизнь.

Я даже заслушалась. Иногда Нинельевские речи оказывались настолько совершенны в своей абсурдной бюрократичности, что заслуживали внимания, наравне с текстами хороших юмористов. Вот, например, сейчас она искренне была уверена, что счастье — это наличие работы и субсидии…

— Да и покойница была бы против приглашения Карповой. — продолжает Нинель, на этот раз потише. — Да. Софья ведь у нее из-под самого носа увела молодого любовника…

Ага, значит, все-таки сплетничают о нас с Павликом! Нет, ну дураки дурацкие, честное слово! Хоть бы разобрались в ситуации, а потом языки чесали!

— Ну, Нинок, ну что ты? — Карпуше неудобно, что я слышу все эти бухтения, и он старается замять тему. — Софья была близкой подругою… И потом, с Павлом, Марина, кажется, давно рассталась, еще до того, как он с Соней познакомился. Мне Маринка сама рассказывала. Да оно и понятно. Ей скучно с ним. Он другой совсем… И оставим эту тему. Не хорошо как-то…

Господи! Могла ли ты подумать, Марина Бесфамильная, что одним из самых животрепещущих вопросов на твоих похоронах будет, когда и с кем ты рассталась, и с чем это было связано?!

Отхожу/отбегаю куда подальше… Не хочу слушать все эти пошлости. Совсем-совсем. Сбегаю за дом. Хорошо, что Павлуша этого не слышал, уж он измучил бы себя комплексами… Когда уже хоронить тебя будут, Марина? Надоело толкаться тут, в этом болоте мерзостей…

Карпик, кстати, не потому так страстно урезонить Нинель пытается, что коробится ее поведением, а потому, что тоже перед Мариной хочет получше выглядеть. Ведь он тоже виноват. Друг детства называется! Всю жизнь она с ним провозилась. Делилась своими идеями сумасшедшими, затаскивала его в них — то сборник поэтический издать надо, то прогрессивный журнал для продвинутых людей сделать, то просто новый год на крыше отметить хочется. А когда иссякла — кончились идеи, возраст прошел, проблемы начались какие-то бытовые — глядь… а нет рядом Карпика. Потому что он уже давно своей жизнью живет — полюбил нашу стерву Нинель, сделался «нормальным пацаном», и ему просто в голову не приходит, что кто-то рядом может нуждаться в совете и помощи. Понятно, что его нынешние советы Марине только настроение бы испортили. Понятно, что так, как она хотела, быть не могло. Ну, не возможно это, чтоб пока она где-то по своим приключеням разъезжает, все бы жили своими жизнями, а потом, по первому же ее требованию, бросали бы все и всех, сбегались бы и начинали, как в детстве карусель, вокруг нее крутиться и всем ее новым мыслям радоваться…

— Идемте, идемте, уже некогда ведь… — во дворе начинается небольшая суматоха и всех нас, наконец, зовут в дом, греться и прощаться с Мариною…

* * *

— Бесконечные похороны! — думала я, продвигаясь в очереди знакомых и не знакомых, скорбных и неприязненно косящихся на мои джинсы. Я кажусь им одетой не подходяще для такого повода…. — Да что вы так смотрите, они же черные! Черные — значит, в трауре. Черные — значит, как положено…

Приближалась моя очередь. Все это медленное продвижение, все эти наигранные охи-ахи и чьи-то слезливые причитания, эта заведенная с компа музыка, цветы, украшающие гроб так, что он становился в два раза выше моей Марины… Все это выводило из себя.

Миг — и я увидела лицо желтокожей, накрашенной куклы с идиотски зализанной на бок светлой челочкой, аккуратно выглядывающей из-под платка. Кукла эта не имела с моей Мариной ничего общего. Павлуша уже попрощался, теперь он стоял около и неотрывно, расширенными глазами смотрел на покойницу. К гробу подошла Нинель. Торжественно наклонилась, коснувшись щекой ее лба. По-моему люди прикасались к покойнице, чтобы удостовериться, что нас не разыгрывают, что перед нами не манекен, а настоящая, еще недавно живая Мариночка… Нет, нет, нет, это не может быть она! Не обманите! Это лицо носит ее черты, находится в ее доме но… Но оно лишено главной Марининой составляющей. Это лицо — безжизненно!