Без мужика - Евгения Кононенко Страница 7

По материному требованию его вызвали в больницу ночью. Мать мучили страшные мысли о смерти.

— Сейчас я напишу тебе доверенность, отдай ему эти проклятые деньги, я согласна на операцию. Хочу жить.

— Выключите свет, дайте поспать, — сердились другие больные. Ему так и не удалось выхлопотать для мамы отдельную палату.

— Помолчите, вы еще не умираете, — затыкает мамаша своих соседок.

— Вот зараза, хуже карценомы…

Свет пришлось выключить. Они с матерью шепотом разговаривают в темноте.

— Мама, доверенность нужно заверять у нотариуса, ночью они не работают.

— Поедь, поищи, может с кем-то сумеешь договориться. И сразу снимай деньги с книжки, вези этому Зелендровичу домой. Или нет, пусть лучше твоя отвезет.

Тогда он рассказал маме о предложении Зеленовича. Мама радуется впервые с тех пор, как попала в больницу.

— Ну конечно, какие тут могут быть сомнения, почему ты не сказал мне об этом вчера, зачем заставил вызывать себя ночью? А деньги — их только начни снимать!.. Скоро останемся голые и босые, не на что будет и похоронить.

— Тише вы! — Это снова с соседней койки.

— Но ведь ты понимаешь, чего он от нее хочет?

Мать понимает.

— Ничего ей не сделается… Сумела вон окрутить тебя…

— Она была девушкой, когда мы встретились. Я тебе уже сотню раз об этом говорил.

— Притворилась. Я тебе об этом тоже уже сто раз говорила.

— Мама, сейчас это не имеет абсолютно никакого значения. Завтра, нет, уже сегодня вечером она пойдет к нему. Только бы согласилась.

— Еще бы ей не согласиться! Ради матери, которая столько для нее сделала!..

— Мама согласилась на операцию.

— А деньги?

— Понимаешь, тут такое дело… — Он не знает, как начать, хоть обычно их семейные дела решались просто: он сказал, она сделала. Но тут такое… В конце концов он все же объясняет жене, что от нее требовалось.

— Это тот, с бородой, что подходил к нам в вестибюле?

— Да, еще высокий такой, н-негодяй.

— Идти сегодня?

— Да, вот адрес, это недалеко от Львовской площади…

Жена спокойно идет в ванную. Выходит оттуда в черной, полупрозрачной комбинации. Садится перед трюмо. Стаскивает с волос черную аптечную резинку, стягивавшую «хвостик», делает прическу «ракушка». Подкручивает горячим феном челку. Надевает симпатичный костюмчик, который обычно доставался из шкафа только в материн день рождения. По комнате распространяется запах умопомрачительных духов. Откуда у нее такие? Обращается к мужу:

— У меня нет новых колгот.

Муж злой как собака.

— Может, тебе еще черные чулки на резинках?

— Мне?!

— Сойдут для него и штопаные, пес п-породистый.

Жена надевает колготки с зашитыми дырочками, сапожки, синий плащ, берет маленькую кокетливую сумочку и говорит, прежде чем уйти:

— Встретишь дочку из музыкальной школы.

Он готов разорвать в этом доме все на мелкие кусочки. Все-все. Боже, как он влюбился в эту женщину 10 лет назад! Мать как раз уехала в Трускавец на 45 дней. И тут такая встреча, такое юное дитя! До нее он встречался только с бабами, как говорится, двадцати пяти тире пятидесяти лет, и когда рассказывал о них, то и секунды не думал о женитьбе, чем очень радовал мамашу. А тут эта юная девушка — красивая, бездомная, влюбленная в него до безумия. Так легко было стать для нее Господом Богом. Теперь же она идет к этому зеленоглазому коту, сделав соблазнительную прическу, надев откровенное белье, а он даже лишен права считаться оскорбленным.

Он ждал, что жена вернется домой, глотая слезы, как возвращалась из больниц от матери, если ходила туда без него. Мамаша несколько раз в год ложилась в больницу. Очень любила, чтоб носили передачи и подносили судно. Поэтому сначала мало кто и поверил, что теперь заболела по-настоящему. Он пошел встретить дочку и разминулся с ней. Дочь была уже дома. Села за пианино играть очередные упражнения.

— Да прекрати ты тарабанить! Уши вянут! Бабушка давно говорит, что тебе нужно заниматься рисованием.

— А где мама?

— Пошла к бабушке.

Тут как раз бабушка звонит из больницы. Звонит сама, не посылает злых на нее нянек.

— Еще не вернулась.

— Господи, когда же она придет? Скажи, она хотя бы новые колготы надела? А то ведь село было, село и осталось…

Мать звонила еще дважды.

— Боже мой, Боже мой, мне мука, а ей удовольствие. Я же тебе говорила, кто она такая.

Велела перезвонить в ординаторскую, когда она вернется.

Слышно, как под окнами останавливается машина. Через две минуты жена входит в дом. В глазах не слезы, а радостные огоньки.

— Мама, где ты была? Бабушка звонила…

— Была в гостях, на дне рождения. Я же тебе говорила, ты что, забыл?

— Да, но тебе пришлось поздно возвращаться, почему ты не позвонила, чтобы я встретил? — инсценирует он недовольство.

— Я знала, что меня подвезут. Вот, доченька, тебе передали «Птичье молоко». — Она вынимает из маленькой сумочки пакетик со сладостями, а также картонную коробку, в которую запихнуты штопаные колготы, бросает ее на пол в ванной и говорит мужу: — А ты, что ж ты забыл дать мне бутылку коньяка? Но все обошлось. И все будет хорошо. Другого такого врача больше нет на свете.

Операция прошла успешно. Мать быстро встала на ноги и забыла про страшный диагноз. А главное, Зеленович «ампутировал» определенную часть ее вредности. Она по-прежнему требовала к себе повышенного внимания, но уже не посылала своих домашних разбираться в магазин, если, по ее мнению, ей недовесили 50 грамм масла или сыра, не требовала судно при первом же недомогании и, хоть и оставалась недовольной невесткой как матерью и хозяйкой, но больше не рассказывала всем, что она, мол, «такая». А через два года мать умерла, совсем от другого. Сын настоял на вскрытии, потому что говорили, что Зеленович возвращает часть денег, если пациент уходит в мир иной раньше чем через три года. Но вскрытие показало, что прооперированный Зеленовичем орган был в порядке.

Они продолжали жить вместе, но уже без матери. И каждый раз, когда он, в соответствии с программой, вложенной в него покойной, выражал свое недовольство женой, она, непонятно почему, начинала вспоминать, какая была квартира у доктора Зеленовича, какая гостиная, какие книжки в кабинете, какие розы в вазе, какие коньяки в баре… и он замолкал, и она замолкала и не рассказывала, что было дальше.

Но сама она чаще, чем первый счастливый месяц их знакомства, вспоминала тот осенний холодный день, когда шла темными мокрыми улицами, заляпывая свои красивые ножки в штопаных колготках. Как собрала все деньги, что были в карманах синего плаща и маленькой сумочки, и купила в галантерее импортную коробочку с новыми колготками. Как переодевалась в темном подъезде, замирая от холода и страха. Как вошла в троллейбус и кто-то уступил место красивой женщине, и она ехала и думала: «Боже мой, куда я еду». И когда шла по переулку от Львовской площади, отыскивая высокий дом на углу, почему-то думала, что этот вечер необыкновенным образом изменит ее жизнь. Зеленович открыл ей со словами: