Мы над собой не властны - Мэтью Томас Страница 7

Мама поступила на работу продавщицей в шикарный кондитерский магазин «Лофт» на Сорок второй улице и стала приходить домой поздно, часто выпивши. Эйлин в знак протеста оставляла немытую посуду в раковине и кучи грязного белья в спальне по углам. В школе ее стали дразнить за мятую блузку, и пришлось, хочешь не хочешь, снова взвалить на себя домашнее хозяйство.

Мама начала выпивать и дома. Худая и печальная, она полулежала на диване со стаканом скотча в одной руке и сигаретой в другой. Столбик пепла уныло свисал с кончика сигареты, словно собирался с духом для прыжка. Эйлин беспомощно смотрела, как эта гадость копит силы. Мама держала на коленях пепельницу, но иногда все равно роняла пепел на диванные подушки. Эйлин бросалась его стряхивать. Мама часто так и засыпала вечером на диване, а утром все равно шла на работу, в любом состоянии.

В то лето мама купила кондиционер в универмаге «Стивенс» на Квинс-бульваре [3]. Мастер установил его в маминой с Эйлин комнате. Больше ни у кого на этаже не было кондиционера. Мама пригласила миссис Грейди и миссис Лонг полюбоваться, и они застыли, подставив лица неутихающему сквознячку с таким священным трепетом, словно им показали младенца-Спасителя, творящего чудеса исцеления.

Между собой отец с мамой, когда оба были дома, соблюдали нечто вроде настороженного перемирия. Мама, закрыв дверь в комнату, сидела у окна и смотрела на подступающие сумерки. Эйлин приносила ей туда чай после обеда. Отец за кухонным столом попыхивал трубкой и слушал по радио ирландский футбол. По крайней мере, они по-прежнему жили под одной крышей.

Эйлин не могла спокойно думать о том, как мать каждый день ездит на поезде. Часами просиживая в кухне, она не сводила глаз с двери, представляя себе изломанное тело матери на рельсах подземки. Когда в двери поворачивался ключ, Эйлин вскакивала и принималась мыть посуду или ставила чайник на плиту. Нельзя, чтобы мама видела, как о ней беспокоятся, — Эйлин ей не доставит такого удовольствия.

Однажды вечером, закончив готовить обед и отмывать кастрюли со сковородками, Эйлин без сил рухнула на диван — там уже сидела мать с сигаретой, неподвижно глядя в пространство. Эйлин осторожно пристроила голову к матери на колени и так замерла. Она смотрела, как струйка дыма выходит из бледных губ и как растет столбик пепла на кончике сигареты. У мамы была все такая же гладкая фарфоровая кожа, если не считать новых морщинок у рта и нескольких красноватых прожилок на щеках. И губы все такие же яркие. Только зубы чуточку потемнели.

— Почему ты меня не обнимаешь и не целуешь, как мамы в телевизоре?

Эйлин ждала резкого ответа, но мать молча раздавила окурок в пепельнице и тут же закурила другую сигарету.

Наконец после долгого молчания мама сказала:

— А ты не слишком взрослая для таких нежностей?

Помолчав еще немного, она встала, отодвинув Эйлин в сторону, налила себе вина в высокий стакан и снова села на место.

— Я не такая, как твой отец, — заговорила она. — Я рвалась уехать с фермы, дождаться не могла. Помню, когда собирала вещи, папа сказал маме: «Дейдре, не удерживай ее, пусть едет. Ну какая здесь жизнь для молоденькой девушки?» Мне было восемнадцать. Я думала, что меня ждет сказочная страна, а оказалось — место прислуги на Лонг-Айленде. Ездила на работу и с работы в час пик. Час пик... Ты и не знаешь, наверное, что это значит.

Время от времени мама пускалась в такие вот монологи, с пьяным и злым красноречием. Эйлин тихо сидела и слушала.

— Я воображала, что живу в тех домах, где приходилось убираться. Никто не хотел мыть окна, самая тяжелая работа, а мне нравилось. Можно смотреть сверху на газоны. Ровненькие, без единого камешка. И еще теннисные корты. Травинка к травинке, и хоть бы прутик один не на месте. Как это называется... усмиренный хаос. Мне нравились дюны, где гуляет вольный ветер, волны с барашками пены, парусные лодки у причала. А когда протирала стекла снаружи, я любовалась женщинами, которые лежат себе на диване, точно кошки, налакавшиеся сливок. Я их не винила за безделье. Была бы я на их месте, целый день валялась бы, подпершись, пока не придет время... — она томно повела пальчиком, напомнив этим жестом костлявую Смерть с косой, — снова укладываться на шелковые простыни.

— Приятно, наверное, — отозвалась Эйлин.

Мать ответила не сразу — прошло несколько секунд, пока слова проникли в ее сознание.

— Приятно — совсем не то слово! — сказала она резко. — Это было... волшебно, вот!

Незадолго до Рождества мама велела Эйлин приехать к «Лофту», ближе к концу ее смены. Мама стояла за прилавком, такая спокойная и собранная, — ни за что не догадаешься, что она постоянно выпивает. Эйлин обошла весь магазин, потрясенная роскошью разноцветной глазури, конфет и тортов ручной работы.

Когда смена закончилась, мама дала Эйлин коробку трюфелей и повела ее на Пятую авеню, а там — до пересечения с Тридцать девятой улицей. Они остановились перед витриной «Лорда и Тейлора» — Эйлин раньше видела ее только на снимках в газете. Декорации в витрине — уютные камины и миниатюрная мебель с шелковой обивкой — вызывали те же чувства, что идеальный газон и красивая жизнь за чужими окнами. Хотелось залезть в эту витрину и остаться там насовсем. Дул довольно сильный, но не слишком холодный ветер. Бодрящий запах зимы щекотал ноздри. В сумерках вся улица казалась чуточку волшебной. Эйлин вдруг подумала, что прохожие, глядя на них, видят самых обыкновенных маму с дочкой, которые вышли, как обычно, вдвоем за покупками. Она искала на лицах отражение мысли: «Какая милая семья!»

— Запомни: Рождество надо праздновать как следует, — сказала мама в поезде, когда они возвращались домой. — Всегда. Будь ты хоть при смерти — не имеет значения.

Перед сном мама подоткнула ей одеяло — впервые со времени больницы. Проснувшись посреди ночи и увидев рядом пустую кровать, Эйлин выглянула за дверь. Мама полусидела на диване — голова запрокинута, рот раскрыт. В руке зажат пустой стакан. Эйлин в первую минуту испугалась, что мать умерла. Подойдя поближе, увидела, что грудь поднимается и опускается в такт дыханию. Эйлин постояла, посмотрела на нее, затем осторожно, чтобы не разбудить, забрала пепельницу и стакан, положила в раковину. Взяла с маминой кровати одеяло и укрыла спящую. Сама спала с открытой дверью, чтобы видеть маму.

По почте пришла посылка на имя Эйлин. В посылке оказался учебник игры на кларнете, а под ним — сам кларнет мистера Кьоу. Текст на официальном бланке сообщал, что мистер Кьоу скончался от рака легких и завещал Эйлин свой инструмент. Несколько дней она брала кларнет на ночь с собой в кровать, потом мама заметила и запретила — сказала, что это вурдалачество какое-то. Эйлин пробовала даже на нем играть, но бросила — инструмент издавал только придушенные хрипы. Она очень хорошо помнила негромкую, берущую за душу мелодию, которая доносилась из-за стенки, когда играл мистер Кьоу. Стоило закрыть глаза и чуть-чуть сосредоточиться — музыка звучала вновь, словно только и ждала, когда ее разбудит умелый музыкант. А Эйлин и пару нот связно сыграть не могла. Она просто вынимала разобранный кларнет и разглядывала, а потом снова убирала в футляр с мягкой розовой подкладкой. Ей довольно было любоваться на кларнет мистера Кьоу — изящно выточенные деревянные части, поблескивающие медные выступы. Приятно было взвесить их в руке или нажимать на клапаны: они легко подавались, а потом упруго возвращались в прежнее положение. Она любила водить по губам мундштуком, иногда крепко прикусывая узкий кончик, которого касались губы мистера Кьоу.