Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - Элис Манро Страница 7

Тушеная говядина с овощами была прекрасна (Джоанна всегда прекрасно готовила), но мистер Маккаули обнаружил, что не может проглотить ни кусочка. Презрев инструкцию о накрывании крышкой, он оставил открытую пароварку на плите и даже не погасил под ней конфорку, так что вода в нижней кастрюле скоро выкипела, и старик пришел в себя уже от запаха дымящегося металла.

Вот он, душок измены!

Он уговаривал себя быть благодарным за то, что, по крайней мере, Сабита под присмотром и ему не надо волноваться хотя бы об этом. Племянница (точнее, двоюродная сестра дочери) Роксана в своем письме ставила его в известность, что за Сабитой, судя по тому, как она себя вела, когда летом гостила у них на озере Симко, нужен глаз да глаз.

Откровенно говоря, боюсь, что ни Вы, ни та женщина, которую Вы наняли, не сможете удержать ситуацию под контролем, когда вокруг нее начнут толпами увиваться мальчишки.

Впрямую она, конечно, не спросила, хочет ли он, чтобы у него на руках оказалась вторая Марсела, но в виду имела именно это. А она, дескать, отдаст Сабиту в хорошую школу, где ее научат хотя бы приличным манерам.

Чтобы отвлечься, он включил телевизор, но это не помогло.

Больше всего его бесила ситуация с мебелью. С Кеном Будро.

Дело в том, что тремя днями раньше, в тот самый день, когда Джоанна покупала билет (дата выяснилась в разговоре с вокзальным клерком), мистеру Маккаули пришло письмо от Кена Будро, в котором тот спрашивал:

а) нельзя ли попросить немного денег в долг под залог принадлежащей ему (Кену Будро) и его умершей жене Марселе мебели, хранящейся у мистера Маккаули в сарае, или,

б) если нельзя, то, может быть, мистер Маккаули эту мебель продаст и вырученные деньги как можно быстрее вышлет в Саскачеван.

При этом шустрый малый никак не упоминал долги, которые не первый год за ним числятся: тесть не единожды ссужал его деньгами, и каждый раз под залог этой мебели, так что долгов на ней и так уже повисло больше, чем все те деньги, за которые ее можно продать при самом удачном раскладе. Мог ли Кен Будро обо всем этом забыть? Или он надеется (и это куда более вероятно), что забыл обо всем как раз тесть?

Теперь он, стало быть, хозяин гостиницы. Но настораживает то, что письмо от него пестрело обличительными выпадами по адресу парня, который, будучи прежним ее владельцем, не сообщил ему о множестве различных сложностей и загвоздок.

«Если удастся превозмочь один затык, – писал он, – тогда уж точно дело пойдет». А в чем затык-то? Понятно в чем: срочно нужны деньги, и ведь – гад какой! – не говорит на что. То ли прежнему владельцу задолжал, то ли банку, то ли частному какому-то держателю закладной, то ли ему еще зачем нужно… Все та же знакомая история: отчаянно льстивый тон и сразу же заносчивость, как будто это тесть виноват в его страданиях, в том стыде, который Кену пришлось пережить из-за Марселы.

Гоня от себя дурные предчувствия и памятуя о том, что все-таки Кен Будро как-никак его зять, ветеран войны, да и в браке прошел через множество испытаний, мистер Маккаули сел за стол и стал писать ему письмо, в котором сообщал, что понятия не имеет, как можно выручить за эту мебель приличные деньги, что он вообще себе не представляет, с какого конца за такую проблему берутся, поэтому прилагает чек и будет считать, что деньги дает просто в долг под честное слово. А зятя просит отнестись к этому ответственно, а заодно вспомнить, сколько тот аналогичным образом набрал долгов в прошлом: в совокупности они, наверное, уже давно превысили всякую мыслимую стоимость пресловутой мебели. Приложил список дат и сумм. И отметил, что, помимо пятидесяти долларов, уплаченных зятем года два назад с обещанием регулярно гасить оставшийся долг частями, больше он не получил ни шиша. Кен все же должен понимать, что из-за этих беспроцентных и невозвращенных ссуд доходы мистера Маккаули сократились, ведь в ином случае он эти деньги куда-нибудь бы вложил.

Еще он хотел добавить: «Я не такой дурак, как Вы, похоже, думаете», но решил этого не писать, ибо тем самым выявил бы свое раздражение, а может, и слабость.

И вот – здрасте пожалуйста. Не ожидая ответа, зять жжет мосты, да еще и Джоанну в свои козни впутывает (подход к женщинам он всегда находил с легкостью), завладевая таким образом и чеком, и мебелью. По словам станционного клерка, отправку мебели женщина оплатила сама. Тоже мне мебель: клен не клен – современная безвкусная дешевка, ее и покупали-то по сильно завышенной цене, а уж теперь за нее точно много не получишь, тем более если вычесть деньги, что сдерет за перевозку железная дорога. Будь они поумней, лучше взяли бы что-нибудь из дома – один из старых комодов или хотя бы кушетку из гостиной: сидеть на ней все равно сплошное мучение. Конечно! – что-нибудь из того, что произведено и куплено в прошлом веке. Это, правда, было бы кражей уже неприкрытой. Но и то, что сделали они, немногим лучше.

Спать он пошел, решительно настроившись подавать в суд.

Проснулся в пустом доме, один: с кухни ни кофе, ни завтраком не пахнет, зато вонь горелого металла все не выветривается. И осенний промозглый холод, который от пола до высоких потолков завладел обезлюдевшими комнатами. Еще вчера вечером было тепло, и позавчера, и раньше, газогрей покуда не зажигали, и когда мистер Маккаули в конце концов все же включил его, с потоком теплого воздуха пришла какая-то подвальная сырость, запахло плесенью, землей и тленом. Старик умылся и стал одеваться, делая все медленно, временами в забывчивости замирая, потом намазал себе арахисовым маслом кусок хлеба на завтрак. В его поколении немало было мужчин, которые с гордостью заявляли, что сами неспособны даже воду вскипятить; вот он как раз и был одним из них. Он выглянул в фасадное окно и увидел, что по ту сторону ипподрома деревья исчезли, их поглотил утренний туман, который, казалось, сгущается все больше, вместо того чтобы, как ему в этот час положено, рассеиваться; вот он наползает уже и на ипподром. Старику даже показалось, что в тумане неясными силуэтами маячат здания старой Выставки – непритязательные просторные коробки вроде огромных сараев. Много лет они простояли впустую – да всю войну! – и он забыл уже, что в конце концов с ними стало. То ли их снесли, то ли сами рухнули. Ипподром, который на их месте теперь, он ненавидел: жуткие толпы, орущие громкоговорители, пьянство (несмотря на запрет) и зверский ор по воскресеньям летом. Эти мысли всколыхнули в нем воспоминания о бедняжке Марселе: как она сидит на ступеньках веранды и одного за другим окликает повзрослевших бывших одноклассников, которые невдалеке паркуются и выходят из машин, спеша на скачки. Как веселилась она тогда, как радовалась, что снова в родном поселке, всех норовила обнять, взахлеб болтала, всем уши прожужжала трескотней о днях ушедшего детства и о том, как она по всем тут соскучилась. Дескать, единственное, что здесь не очень, так это то, что она скучает по Кену, своему мужу, которому пришлось остаться на западе из-за работы.

На веранду она тогда вылезла в шелковой пижаме – нечесаная, всклокоченная крашеная блондинка. Руки-ноги тощенькие, а лицо одутловатое и темное, с коричневым отливом, однако, похоже, не от загара, которым объясняла это она. Может, печень уже была сорвана.