Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова Страница 7

Время относительно, когда ты сидишь одна, а вокруг тебя плещется ночь. Кто знает ночные бдения – понимает. То ли вчера, то ли сто лет назад – уже не имеет никакого значения. Эта память аккуратно сложена, как газеты 1914 года с портретами красавиц сестер милосердия и благородных офицеров царской армии в старый сундук с округлой крышкой и металлическими углами. Как вырезки из журнала «Огонек» времен перестройки с публикациями еще вчера опального любимого Довлатова.

Ужасные девяностые. Времена смутные. Времена жуликов, мошенников, авантюристов, доморощенных целителей и экстрасенсов. Время веерного отключения света и ночных страхов, неожиданных и шокирующих новостей.

Стыдно сказать: учителя получали зарплату… водкой, а старшеклассники эти ящики с водкой и разгружали в школьном дворе. Но наши педагоги, униженно мотаясь по городу в поисках сбыта своей зарплаты, все равно работали на совесть, дети поступали в лучшие вузы страны. И люди верили в лучшее. И хотели чудес. И чудеса не заставляли себя ждать.

После объявления перестройки вдруг потянулся сначала тоненький ручеек писем из-за рубежа. И что греха таить, бывало, что и небольшое наследство получали люди. А чем дальше, тем больше открывались пути-дорожки. И со временем хлынули в город потоки корреспонденций в элегантных конвертах с логотипами различных адвокатских контор. Писем на гербовой бумаге с печатями и, главное – цифрами, цифрами, цифрами. Просто город наш во времена лихие еще в позапрошлом веке все время захватывали. То одни через город бегут, то другие скачут, то третьи едут. Власть все меняется и меняется. То одна власть придет, то другая притащится. То под пьяную руку вообще наш город разделили на три части. Людям это надоело – не жизнь, а прятки: ховайся без конца сам, урожай прячь или нажитое, накопленное. Короче, стали уезжать, эмигрировать. А в девяностые принялись разыскивать своих родных. Кто сам, а кто и через кампании или адвокатские фирмы. И потянулись домой к моей маме просители за переводом с английского и на английский. Тогда еще у нас не было бюро переводов, помогали по-дружески, по-соседски и бесплатно. Мама за «большое спасибо, мадам Гончарова, чтоб вы были здоровы», а я – за «дай Бог тебе, Марусенька, жениха щедрого и красивого».

По городу поползли слухи, что потомки эмигрантов получают из-за границы посылки с подарками, деньги и даже наследство.

Уже знакомая нам баба Надя была первым человеком в этом списке, но далеко не последним.

Сколько лет она ходила к моей маме переводить письма из Канады. И писать ответные. Большая, грузная, с палкой, уже тогда очень пожилая и всегда в сопровождении маленькой, такой же пожилой, собачки с седой мордой. Они еле подымались к нам, на второй этаж, одинаково переваливаясь как уточки. Тут сыды, бросала собачке баба Надя и, хрипло дыша, долго снимала галоши, оставалась в больших толстых вязаных носках, проходила в комнату, прилежно удобно усаживалась. Мама давала ей время перевести дух, приносила воду. Чуть отдохнув, баба Надя доставала откуда-то из своих многочисленных надетых одна на другую кофт элегантный узкий бледно-голубой конверт. Мама разворачивала письмо всегда на одинаковой полупрозрачной хрустящей бумаге и начинала переводить:

– «Дорогие тетя Надя, дядя Иван, племянники Коля, Рома, Женя, Марьяна и Кристина…»

– А чо мойий старенький мами, дай йий бох здоровичка, не пышуть «здрастуйтэ, шановная двоюридная прабабушка Эляна»? – вмешивалась баба Надя.

Моя мама пожимала плечами.

– О, – возмущалась баба Надя, – всем здрастуйте, пожалуста, а мами – не.

– «Мы получили от вас платки с цветами, национальным орнаментом, черный и красный, с кистями по краю и даже заплакали, какие они красивые», – продолжает переводить мама.

– Дааа, – ябедничает баба Надя, – я тоже плакала, когда их доставала. Такие деньги заплатила!.. А они в ответ две шапки прислали ненужные, небось сами вязали. И крестики пластмассовые зеленые. От куда я крестик той зачеплю зеленый. Батюшка наш спугается тово зеленого крестика.

– «Вы так добры, – продолжает моя мама, просто удивляюсь ее выдержке, – что спрашиваете, что нам прислать. Мы бы просили вас прислать нам три нитки кораллов на память о нашей украинской юности, если это не будет вам очень дорого».

– Будет! – загромыхала баба Надя, – будет дорого нам! Ты бачь! Они никогда не спрашуют, что вам прислать, тетя Надя, что-то, может, вам мериканское з национальным йихним орнаментом з кистямы! А ну напиши давай, – баба Надя тыкает натруженной тяжеленной ладонью в письмо, – напиши, шоб прислали Женику джексы.

– Что-что? – переспрашивает мама.

– Тай штаны такие. Джексы называються чи як.

– Джинсы? – Мама осторожно.

– Джинсы? Джексы чи джинсы? Може й джинсы, – отзывается смущенно и устало баба Надя.

Мама раскладывает листки для письма, смотрит на бабу Надю вопросительно. У той лицо становится торжественное, напряженное и чуть растерянное, как будто она говорит речь на трибуне:

– Здрастуйте, дорогие племянницы Нэнси, Дороти и твой, Дороти, сын и мой внучатый племянник Брендон, шо работает у банке… – Выражение лица бабы Нади меняется на привычное, и она маме склочно: – Шо уже нэ может свойий мами коралив купыть? По всему свету ездит туда-сюда, а коралив мами нэ може прывезты? – и задумчиво: – А може, й нема коралив нидэ… Токо в нас воны ростуть.

Мама старается не углубляться в технологию добычи и выращивания кораллов, пишет дальше под диктовку:

– А в огороди у нас есть усе. И лук, и чеснок, и морковка, и картошка, и кукуруза. И еще лук есть…