Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 7

На год раньше Лика в семействе Кайен появилась Сильвия, которая, хотя и считалась его сестрой, не состояла с ним в кровном родстве. Сильвия была дочерью Марлин, сводной сестры Кайен. Марлин умерла при родах, поэтому Кайен взяла маленькую Сильвию к себе — не могла же она бросить крошку на улице, а матушка Люси поддержала это решение словами: «Где шесть, там и семь. Вряд ли еще один рот объест остальных, особенно когда есть нечего».

Марлин была полукровкой, которую матушка Люси прижила с каким-то белым торговцем из Чикаго или откуда-то с Севера. Сильвия, в свою очередь, родилась от встречи Марлин с каким-то белым парнем с плантации, которого нелегкая занесла в Култаун — здесь он решил лишиться девственности в свой восемнадцатый день рождения. Поэтому Сильвия родилась квартеронкой — так на Юге называли цветную девушку с одной четвертью негритянской крови.

Когда через двадцать лет Сильвия заглянула в словарь, чтобы узнать точное значение слова «квартеронка», то обнаружила, что следующая словарная статья посвящена слову «четверостишие» [3], прочитав которую Сильвия изумилась, насколько прямо и непосредственно это касалось ее: «Строфа из четырех строк с произвольной рифмовкой». Позже Сильвия с Ликом создали блюз «Четверостишие», в котором сплелись сила трубача Лика и слабость, порождаемая неопределенным положением таких людей, как Сильвия.

Моя бабушка была чернокожей,

А мой дедушка был белым,

Мой папаша был белым тоже,

А я на кого похожа?

И когда Сильвия пела этот блюз, она вкладывала в слова столько чувства, что всем становилось понятно, что именно она имеет в виду. А когда труба Лика перекрывала звучание оркестра, некоторые из присутствовавших на концертах говорили, что дамы, напрягая глаза, смотрели в раструб его трубы, пытаясь разглядеть спрятанного внутри инструмента плачущего младенца. Луи Армстронг, услышав блюз «Четверостишие», вернее его третью или четвертую версию, в Новом Орлеане, примерно в 1922 году, позаимствовал мелодию и через много лет использовал ее в одной из своих известных джазовых композиций, которую исполнял вместе с Лил, своей второй женой. Но тогда уже никто не помнил, откуда появилась эта мелодия, а Сильвия, если вдруг слышала ее, никогда ничего не говорила. Ведь подобные «заимствования» были в то время совершенно обычным делом: заимствовалось все — от негритянских спиричуэл [4]до церковного хорала, — и никто не придавал этому значения.

Маленькую Сильвию никак нельзя было принять за негритянку. У нее были густые черные вьющиеся волосы, прелестно изогнутый носик, светло-карие глаза, и она была похожа на итальянку или еврейку. С возрастом Сильвия поняла, что сильно отличается от своих братьев и сестер. В Култауне светлая кожа считалась чуть ли не капиталом; ведь, имея ее, можно было рассчитывать на лучшую еду и более высокооплачиваемую работу — вот Сильвия и гордилась достоянием, которым ее наделила судьба. Когда она выходила на Канал-стрит, чтобы выпросить хвороста для печки или керосина для лампы, она шествовала с высоко поднятой головой, широко размахивая руками — точь-в-точь, как белая леди. В церкви она с притворной застенчивостью садилась на грубые лавки и жеманно подпирала подбородок плечиком. В то время как ее братья и сестры по-волчьи набрасывались на еду, словно опасаясь, что содержимое миски может внезапно исчезнуть, Сильвия клала в рот маленькие кусочки, словно ела не клецки, а изысканный восточный деликатес; а когда пила, то тянула воду из чашки так, словно держала в руках бокал с мальвазией.

Матушка Люси воспринимала подобные выходки внучки с нескрываемым раздражением, но в редкие минуты душевного спокойствия не могла смотреть на нее без смеха.

— Сильви, — восклицала она, — ты так задираешь свой нос перед нами, неграми, словно ты царица Савская!

После того как умерли Сыроварня и Падучий, Сина, Сестра, Руби Ли и Корисса решили, что шикарный облик и величественные манеры Сильвии являются достойными примерами для подражания. Но Сильвия так грациозно сгибала свою изящную шейку и так кокетливо стреляла глазами, как никому из ее плосконосых сестер не удалось бы сделать никогда в жизни. За это они ее возненавидели.

Сильвия презирала сестер, но ее отношение к Лику было совершенно другим. Ничто не доставляло Сильвии столько удовольствия, как обращаться к Лику с глупыми просьбами и вздорными поручениями; когда она шествовала по Канал-стрит, Лик ковылял позади нее и она называла его «моим слугой-негритенком». Лик, конечно же, был предан Сильвии, однако преданность его распространялась лишь на то, что было в ней от чернокожих прародителей. Потому что, несмотря на всю ее «воздушесть» и «гратиоза» (так Лик выговаривал «воздушность» и «грациозность»), сердце ее оставалось негритянским. Во время погребальных шествий Сильвию куда сильнее, чем ее сестер, волновали ритмы джаза. Когда шествие доходило до пристани, в которую упиралась Канал-стрит, и грустная мелодия «Старой Ханны» [5]плыла по волнам Миссисипи, в которой отражались золотые огни фонарей; когда проститутки снижали стоимость своих услуг, а мужчинам выпивка ударяла и в головы и в ноги, вот тут-то и появлялась Сильвия, восьмилетняя девочка, появлялась в самом центре разгоряченной толпы. Она расставляла ноги на ширину плеч, сгибала их в коленях, задирала юбчонку и начинала трясти своими детскими ляжками; голова закинута назад, глаза прикрыты, кудряшки мечутся из стороны в сторону. Этот танец продолжался до тех пор, пока Кайен, изловчившись, не хватала ее за ухо и тащила девчонку домой. А на следующий день Сильвия обычно сидела на ступеньках лестницы, ведущей в квартиру, и с обиженным лицом потирала царапины, оставленные ногтями Кайен на ее ухе, и пела, изливая свою печаль на Култаун. Все, кто слышал хриплый гортанный голос этой восьмилетней певуньи, дивились его глубине и сексуальности; проститутки с Канал-стрит выходили на балконы, и видно было, как их груди вздымаются и опускаются в такт пению Сильвии. И маленький Лик, сидевший на самой верхней ступеньке лестницы, учащенно дышал, сжимая скрещенные ноги.

В общем, в семействе Кайен, несмотря на всю разнородность, все было нормально. Оно было вроде лоскутного одеяла: дети исчезали, вместо них появлялись новые, и эти лоскутки прочно сшивались друг с другом. Бывало, когда Кайен выстраивала всю свою детвору перед воскресной службой и оглядывала их от макушек до пят, ее усталое лицо непроизвольно расплывалось в довольной улыбке.

— Да, что и говорить, детки у меня всех цветов радуги, — любила повторять Кайен.

Когда Кайен говорила это, никто из братьев и сестер не произносил ни слова. Но Лик понимал, что мать была не права, хотя в то время он не мог объяснить и доказать ей это. Разные оттенки, против этого не возразишь — Сыроварня, Сина, Падучий, Сестра, Руби Ли, Корисса, Сильвия и Лик, — но никаких сомнений и быть не могло в том, что все они — черные.