Нежная добыча - Пол Боулз Страница 7

Сентябрьские закаты совсем покраснели на той неделе, когда профессор решил съездить в Айн-Тадуирт, что в теплом краю. С плоскогорья он спустился вечерним автобусом, прихватив два небольших саквояжа с картами, мазью от солнца и лекарствами. Лет десять назад он остановился в этой деревне на три дня; этого, однако, было достаточно, чтобы вполне сдружиться с хозяином кафе, который еще год писал ему письма, а потом перестал. «Хасан Рамани», — повторял снова и снова профессор, пока автобус, подскакивая, катил вниз, а воздух теплел. То прямо в пылающие на западе небеса, то к островерхим горам, по пыльным ущельям, где пахло чем-то другим, а не только безбрежным озоном высот: цветущими апельсинами, перцем, засохшим на солнце навозом, подгоревшим оливковым маслом, гнилыми плодами. Профессор блаженно зажмурился и на какую-то минуту задержался в мире запахов. К нему вернулось далекое прошлое — он только не мог решить, что именно.

Шофер, с которым профессор сидел впереди, заговорил, не сводя глаз с дороги:

— Vouz êtes gêologue? [4]

— Геолог? О, нет! Я лингвист.

— Здесь нет никаких языков. Только наречия.

— Именно. Я описываю диалектные формы магриби.

Шофер презрительно хмыкнул.

— Езжайте дальше на юг, — сказал он. — Там вы найдете языки, каких и не слыхали.

Когда въезжали в городские ворота, из пыли поднялась обычная стайка сорванцов и с криками побежала следом. Профессор сложил темные очки, спрятал в карман; едва автобус остановился, он спрыгнул и, прокладывая дорогу среди недовольных мальчишек, тщетно хватавшихся за его саквояжи, быстро прошагал в «Гранд Отель Сахарьен». Две из восьми комнат были свободны; одна — окнами на базар, а другая, дешевле и меньше, выходила на крохотный двор, забитый отходами и бочками, меж которыми бродили две газели. Профессор занял меньший номер и, выплеснув кувшин воды в жестяной таз, принялся отмывать от песка лицо и уши. Позднее сияние почти пропало с неба, розоватый отсвет на всем вокруг исчезал почти мгновенно. Профессор зажег карбидную лампу и поморщился от вони.

После ужина он медленно побрел по улицам к заведению Хасана Рамани — задняя комната кафе рискованно нависала над рекой. Вход был таким низким, что пришлось нагнуться. Кто-то разводил огонь. Один гость прихлебывал чай. Кауаджи попытался усадить профессора за другой столик в передней комнате, но тот беззаботно прошел в заднюю и сел там. В тростниковые решетки светила луна, снаружи не доносилось ни звука, разве что время от времени — далекий собачий лай. Профессор пересел, чтобы видеть реку. Столик был чистый, лишь небольшая лужица отражала яркое ночное небо. Вошел кауаджи и протер стол.

— Это кафе — по-прежнему Хасана Рамани? — спросил профессор на магриби, который учил четыре года.

Человек ответил на плохом французском:

— Он скончался.

— Скончался? — переспросил профессор, не заметив нелепости этого слова. — Правда? Когда?

— Не знаю, — ответил кауаджи. — Один чай?

— Да. Но я не понимаю…

Человек уже вышел и теперь раздувал огонь. Профессор сидел тихо: ему было одиноко, и он корил себя за смехотворный приезд сюда. Вскоре кауаджи вернулся с чаем. Профессор расплатился, дав огромные чаевые, за что в ответ получил мрачный поклон.

— Скажи мне, — окликнул профессор, когда человек уже отвернулся. — Можно ли еще достать такие шкатулочки, которые делают из вымени верблюдиц?

Человек ответил неприязненно:

— Такие иногда привозят региба. Мы их тут не берем. — Затем нахально спросил по-арабски: — А тебе зачем?

— Нравятся, — парировал профессор. И добавил, поскольку пришел в легкий восторг: — Так нравятся, что я хочу собрать коллекцию и буду платить тебе десять франков за каждый, что ты сможешь мне достать.

— Хамсташ, — сказал кауаджи, разжав три раза кулак.

— Ни за что. Десять.

— Нельзя. Но ты жди, пойдешь со мной позже. Дашь мне, что хочешь. И получишь свои шкатулки из вымени верблюдицы, если будут.

Он ушел в переднюю комнату, а профессор остался допивать чай и слушать собачий лай и вой: чем выше луна — тем громче. В переднюю комнату зашли несколько человек и просидели за разговорами около часа. Когда они ушли, кауаджи погасил огонь и надел бурнус, стоя в дверях.

— Пойдем, — сказал он.

По улицам почти никто не ходил. Лавки стояли закрытые, светила только луна. Случайный прохожий коротко буркнул, поздоровавшись с кауаджи.

— Тебя все знают, — сказал профессор, чтобы нарушить молчание между ними.

— Да.

— Хорошо бы и меня все знали, — заметил профессор, не успев осознать, как по-детски это прозвучало.

— Тебя никто не знает, — хмуро отрезал его спутник.

Они пришли на другой конец города, мысом нависавший над пустыней, и в большой пролом стены профессор увидел белую бесконечность, ближе к ним прерванную черными пятнами оазиса. Они пошли в эту брешь и по тропе, вьющейся между камней, спустились к пальмовой рощице. Профессор подумал: «Он может перерезать мне горло. Но его кафе… Его сразу найдут».