Сын аккордеониста - Бернардо Ачага Страница 7

«Ты аргентинец?» – спросила она меня, когда я сделал снимок. «Баск», – ответил я. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы с чем-то соотнести это слово. «Shepherds» – «Пастухи!» – воскликнула она наконец с видом человека, угадавшего выигрышный номер. «Я пасу своих овец в этом парке, – сказал я, указывая на Буэна-Виста. – Если хотите взглянуть на них, вам нужно лишь пойти со мной». Я пригласил их беззаботным тоном, будто меня все это совсем не волновало; но я нервничал. Где-то внутри себя я слышал мудрый голос, тот самый, что, согласно Вергилию, передает предчувствия. «Оставайся рядом с этой женщиной», – говорил голос.

«Почему бы и нет? – сказала Мэри-Энн. – Нам совсем не помешает фотография на фоне овец, правда, Хелен? А потом, на той, что только что сделал наш пастух, мы вышли довольно-таки некрасивыми». Она вновь потерла спину своей подруги. У меня сложилось впечатление, что все ее старания преследовали лишь одну цель: подбодрить подругу. «Так что, Хелен?» – вновь спросила она. «Как хочешь, Мэри-Энн», – ответила та. Тогда я впервые услышал ее имя. Мэри-Энн. Оно мне показалось очень красивым. «Но только я хотела бы зайти в какое-нибудь кафе, – сказала Хелен. – Я испытываю потребности, которые вряд ли можно удовлетворить в американском парке». Мэри-Энн согласилась, я тоже.

Спускаясь вниз по склону холма, мы представились друг другу. Женщины сказали мне, что они преподавательницы колледжа в Нью-Гэмпшире. Хелен преподавала латиноамериканскую литературу; Мэри-Энн – литературный перевод. В город они приехали на несколько дней. «И по правде говоря, мы очень сердиты из-за того, что нам так не повезло с погодой», – добавила Мэри-Энн, подходя поближе ко мне, чтобы укрыться под моим зонтом. Дождь не прекращался. «Не беспокойтесь. С завтрашнего дня погода улучшится», – сказал я. «Точно?» – «Мы, баскские пастухи, никогда не ошибаемся на этот счет». – «А как вы угадываете? Изучая направление ветра?» – «Конечно, изучать направление ветра полезно. Но главное – слушать последние известия по радио и смотреть метеопрогнозы по телевидению». Она засмеялась. У ее дождевика был запах только что купленной вещи.

«Вы обе преподавательницы, обе из Нью-Гэмпшира. Но ты веселая, а она совсем наоборот», – сказал я Мэри-Энн, когда Хелен ушла в туалет. Она сделалась серьезной. «Ее отец тяжело болен. Поэтому мы в Сан-Франциско». Мною овладел страх. Я слишком поспешил в своем стремлении завоевать ее симпатию, и мое замечание было совершенно неуклюжим. Если я не исправлю положения, она уйдет разочарованная, как только допьет свой кофе, не оставив мне ни телефона, ни адреса. Дабы исправить свою ошибку – люди, считающие себя тонкими натурами, когда хотят произвести хорошее впечатление, обычно прибегают к глубоким темам, – я стал говорить о смерти.

Сейчас я не могу повторить, что я тогда рассказывал. Я не помню. Единственное, в чем я уверен, так это что испытывал страх оттого, что вдруг развеется близость, возникшая между нами на пересечении улиц Эшбери и Фредерик, и я все время внимательно следил за изменениями в ее глазах Северного Кейпа, стараясь уловить малейшее движение. Моя неуверенность продолжалась до того мгновения, когда я упомянул знаменитое стихотворение Дилана Томаса – «Отец, не погружайся покорно в безмолвную ночь», – или, лучше сказать, пока я не продекламировал его, не полностью и не слишком удачно. И тогда я заметил в зоне Северного Кейпа некоторые перемены. «Может быть, отцу Хелен было бы приятно услышать это стихотворение», – сказала она. «Мы можем купить сборник его стихов в любом месте, – предложил я. – Мне кажется, Дилан Томас больше известен здесь, чем в Европе». Я ждал ее одобрения. «Посмотрим, что скажет Хелен. Но мне идея нравится», – сказала она. Между нами вновь установилась гармония.

«Что ты думаешь по этому поводу, Хелен?» – спросила Мэри-Энн, когда женщина вернулась. «Может быть, отцу понравится то, о чем говорится в стихотворении, – ответила та. – В конце концов, он родился в Уэльсе, как и Дилан Томас, а жители Уэльса, как правило, большие патриоты. А вот к совету дочерей они никогда не прислушиваются». Она закончила фразу со вздохом. Затем объяснила мне, что главная проблема ее отца – отсутствие воли. Он не боролся с болезнью. Утратил всякое желание жить.

Хелен большую часть дня проводила в больнице, и мы с Мэри-Энн встречались около девяти часов в отеле на проспекте Ломбард, где она остановилась. За завтраком мы изучали путеводитель и отправлялись по выбранному на этот день маршруту, почти всегда пешком.

Наша договоренность была негласной. Я не знал наверняка, почему она соглашается на мое общество, но предполагал, что перспектива бродить одной по незнакомому городу мало ее вдохновляет и она ценит возможность вести с кем-то беседы. В один из первых дней, когда мы пили горячий шоколад на открытой террасе Гирарделли, официант обратился к нам, как к супружеской паре. «Гт afraid your wife prefers to come inside» – «Боюсь, ваша жена предпочтет внутри». Мэри-Энн искренне рассмеялась, а у меня появилась надежда, что причины нашего совместного времяпрепровождения более глубокие. Обычно около семи вечера мы прощались, она отправлялась на встречу с Хелен, а я ужинал где-нибудь в китайском квартале и шел отдыхать.

Отель, который выбрал для меня дядя Хуан, находился в привилегированном месте. Окна моей комнаты выходили на залив, и оттуда были видны огни острова Алькатрас с одной стороны и моста Золотые Ворота – с другой. Созерцая их – огни Алькатраса были более приглушенными, – я мысленно перебирал события дня, анализируя их во всех деталях, тщательно обдумывая услышанные фразы, вновь и вновь спрашивая себя, какие чувства испытывает женщина, встретившаяся мне на пересечении улиц Эшбери и Фредерик. Делал я и то, что тысячи раз было спародировано и высмеяно: брал лист бумаги с логотипом отеля и писал на нем ее имя. Иногда я писал его полностью: Мэри-Энн Линдер. Иногда просто Мэри-Энн. Я даже попытался сочинить стихотворение, но безуспешно. Единственное, что мне казалось приемлемым в моих черновиках, это то, как я называл ее глаза и губы: North Cape Eyes. Thule Lips. Глаза Северный Кейп, губы Туле. Впрочем, относительно последнего образа меня терзали сомнения, ведь я ассоциировал название острова Туле с синим цветом, а не с красным, который почти во всех стихах мира связывается с губами.

Мы бродили по городу, и я много ее фотографировал. Вначале – «Я твой официальный фотограф» – мимолетные, на которых запечатлевал ее на фоне достопримечательностей вроде магазина Сити-Лайтс или миссии Долорес; затем более личные, с крупными планами и в случайных позах – «Извини, я один из этих папарацци. Надо же мне как-то зарабатывать на жизнь». Однажды на террасе какого-то кафе – со второго дня погода стала улучшаться – мы уронили полароид на пол. «Посмотрим, не сломался ли он», – сказала Мэри-Энн, подняв его и наводя на меня. «Звучит неплохо», – добавила она затем, когда аппарат выдал отпечаток. Мы подождали, пока проявится изображение. «Похоже, удар пошел ему на пользу. Посмотри, каким интересным ты получился». Она была права. Я вышел очень хорошо. «Предлагаю тебе сделку, – сказал я. – Я подарю тебе этот снимок в обмен на любой из твоих». Между Туле и Северным Кэйпом пробежала веселая волна. «Мне твой не нужен». Она открыла плетеную сумку, с которой обычно ходила, и вытащила конверт с фотографиями. На многих из них фигурировал я. «Извини меня, но я тоже из этих папарацци. Надо и мне как-то зарабатывать на жизнь, – сказала она. И добавила, смеясь: – Поскольку у меня их много, сделка не состоится». – «Не гордится, – ответил я. – Я ведь не оставляю у себя твоих снимков. Отдаю тебе все до последнего». И снова пробежали волны между Туле и Северным Кейпом. На этот раз насмешливые. «У каждого свой метод», – сказала она. «Ну и что же мне теперь делать? Ничего не остается, как превратиться в папарацци-вора». – «Не думаю, что у тебя будет такая возможность, – ответила она. – Отныне фотоаппарат всегда будет в моей сумке». – «Но в таком случае, что мне сделать, чтобы добыть твою фотографию?» Ее губы произнесли только одно слово: «Merits» – «Заслужи».