Москва слезам не верит - Валентин Черных Страница 7

Общежитие просыпалось рано.

Блондинки, брюнетки, худенькие, полные, выбегали из подъезда общежития, поеживаясь от утренней свежести, бежали к автобусной остановке. У остановки на лавочке в этот утренний час всегда сидел пожилой мужчина, а невдалеке от него гулял старый толстый фокстерьер. К мужчине привыкли, с ним здоровались, хотя никто не знал, кто он и где живет. Он отвечал на все приветствия, а тех, кто уже долго жил в общежитии, называл по именам.

Катерина поздоровалась с ним, мужчина приподнял кепку. Никто не задумывался, почему он здесь сидит каждое утро. Он выгуливал собаку, но выгуливать ведь можно и в других, более удобных местах. Катерине он казался стариком.

…Через двадцать лет, когда она уже стала директором комбината химволокна, она как-то утром проезжала мимо своего бывшего общежития, увидела стайку девушек на остановке и попросила шофера остановиться. Ничего не изменилось. Только общежитие перекрасили в зеленый цвет. А невдалеке от остановки сидел все тот же старик. Он почти не изменился, только поседел и подсох. И фокстерьер был таким же толстым и старым. Но ведь прошло двадцать лет, подсчитала она. Значит, старику тогда было не так уж и много лет, та собака, конечно, умерла, это – другая собака, а может быть, уже третья, собачий век короток. И девушки из общежития другие…

Что влекло сюда старика? И она вдруг поняла: старик получал удовольствие, рассматривая юных женщин. Такого не увидишь больше нигде: одновременно так много молодых женщин.

Один знакомый Катерины говорил: «Я люблю всех молодых женщин. Я бы и эту, и эту, и ту. Я хотел бы переспать со всеми. У этой такая замечательная грудь, у этой замечательная подпрыгивающая попка». Катерине это казалось непонятным. Попка и есть попка. У мужчин она замечала небритость, мятые лацканы пиджаков, стоптанные каблуки ботинок, тусклые, засаленные галстуки. Она уже не обращала внимания ни на лицо, ни на фигуру, если видела плохо сшитый костюм, несвежую рубашку. В толпе она могла выделить только одного, и то если он сам отличал ее взглядом, если показывал свою заинтересованность. Ее подруги по общежитию мечтали познакомиться с высоким и красивым. Для нее рост не имел значения. Ей, конечно, нравились высокие мужчины – когда идешь с высоким, на тебя обращают внимание, – но нравились и плотные, коренастые, если от них исходила сила и уверенность. И это всегда был один. Только один.

…У Катерины будет несколько любовников и ни одного мужа, но это все потом, в те двадцать лет, которые еще впереди.

А пока она и Людмила протиснулись в переполненный автобус.

Стройка, где работала Антонина, была невдалеке от общежития. Микрорайон застраивался уже несколько лет.

Антонина дошла до блочного двенадцатиэтажного дома с одним подъездом, поднялась на шестой этаж – лифт еще не работал, – приготовила инструменты.

Ее напарница Полина, как всегда, опаздывала, но опоздать на стройку было невозможно: придя, мужчины курили, готовили инструменты и, хотя смена начиналась в семь утра, раньше восьми к работе не приступали.

Полина добралась до шестого этажа и села перекурить на площадке. Наверху, на седьмом этаже, курили электрики. Иванов – сорокалетний, широкоплечий, с кривоватыми ногами (он всегда ходил в зеленых армейских галифе и брезентовых сапогах), Николай – в чистом комбинезоне, такие выдавали авиационным механикам, и запасливый Николай привез их несколько из армии, и Борщ – тридцатилетний электрик, имени которого никто не запоминал, потому что нормальная украинская фамилия была редкостной и необычной для русских и его все звали по фамилии. Электрики говорили о женщинах. Борщ спросил Иванова:

– Ты Нинку вчера трахнул?

Антонина почувствовала, что краснеет. Полина насторожилась и загасила сигарету. С Ивановым у Полины была многолетняя связь. Они то расходились, то снова сходились. Сейчас они не разговаривали друг с другом, вернее, не разговаривала Полина. Она сделала аборт от Иванова, а тот даже не зашел ее проведать, когда она отлеживалась в общежитии.