Дама и единорог - Трейси Шевалье Страница 7

В воскресенье после пасхальной мессы мама спросила папу про ковры — так мне стало известно, что художник придет опять. Мы вместе возвращались на улицу Фур. Жанна и малышка Женевьева хотели со мной побежать вперед и прыгать через лужи, но я осталась послушать, о чем беседуют взрослые. Я умею внимательно слушать — особенно то, что меня не касается.

Обычно мама папу побаивается, но сейчас папа был в добром расположении духа. Наверное, так же как и я, радовался, что кончилась длиннющая месса и мы наконец-то на солнышке! Он ответил, что эскизы готовы, Никола зайдет на днях, тогда они все и обсудят. Папа явно не одобряет эту тему. Даже такая малость, как мамин вопрос, вывела его из себя. По-моему, ему досадно, что на коврах вместо битвы будут единороги. Папа обожает войну и своего короля. Как бы то ни было, после этого разговора он нас оставил, сказал, что надо переговорить с дворецким. Я взглянула на Беатрис, и мы разом прыснули, а мама расстроилась.

Беатрис — чудо. Благослови ее Бог! Она мне выложила все как на духу: и про единорога, и про свой замечательный каламбур, а главное, теперь я знаю, что художника зовут Никола. От мамы слова не добьешься. Я стояла под дверью, пока он был у нее в спальне, но створки такие толстенные, что ничего не было слышно, кроме смеха Беатрис. Беатрис рассказывает мне всякие сплетни. Скоро она станет моей камеристкой. Маме она не так уж нужна, я — дело другое, да и Беатрис будет со мной веселее.

В последние дни мама такая скучная — все молится да молится. По ее настоянию теперь мы ходим на мессу два раза в день. Иногда службы совпадают с уроками танцев, но мама все равно тащит меня на вечерню. Со мной тогда жуть что творится, хоть криком кричи. В церкви Сен-Жермен-де-Пре у меня начинает дергаться нога. Женщины рядом чувствуют, что скамейка подрагивает, но не могут взять в толк отчего — одна Беатрис все понимает. Она кладет ладонь мне на колено, и это помогает. Когда она в первый раз так сделала, я от неожиданности вскочила с места и взвизгнула. Мама на меня глянула сурово, а священник обернулся. Пришлось закусить рукав, чтобы не расхохотаться.

Мне кажется, я раздражаю маму, а чем — сама не понимаю. Она меня тоже раздражает. Постоянно изводит попреками: и смеюсь-то я слишком много, и хожу слишком быстро, и платье вечно в пыли, и чепец набекрень. Шпыняет меня как девчонку, а хочет, чтобы я держалась как взрослая. Не пускает на ярмарку в Сен-Жермен-де-Пре. Говорит, дневные развлечения я уже переросла, а до вечерних не доросла. Вот уж вздор! Другие четырнадцатилетние девочки бегают вечерами смотреть на жонглеров — и ничего. Многие даже обручены. Когда же я заикаюсь про жениха, мама говорит, что во мне нет почтения. Вот придет время — и папа решит, когда и за кого мне идти замуж. Одни разочарования! Раз уж мне суждено было родиться женщиной, где мой мужчина?

Вчера я пыталась подслушать мамину исповедь — хотелось понять, стыдно ей передо мной или нет. Я притаилась за колонной рядом с церковной скамейкой, на которой она беседовала со священником, но мамин голос был таким тихим, что я подобралась поближе. «Çа c'est mon seul désir», [2]— произнесла она, а потом служитель заметил меня и прогнал прочь. Mon seul désir. Мое единственное желание. В этом сочетании слов было столько очарования, что я потом целый день мурлыкала его себе под нос.

Итак, раз мне известно, что Никола придет, надо придумать, как подстроить с ним встречу. C'est mon seul désir. Ха! Вот кто мой мужчина. С той самой минуты, как я его увидала впервые, он не выходит у меня из головы. Конечно, я никого не стану посвящать в свои планы, кроме Беатрис. Хотя, странное дело, она, по-моему, имеет на него зуб. Ну и ладно! Я описывала ей его глаза — темные, как каштан, и чуть суженные, отчего его взгляд кажется печальным, даже когда ему ни капельки не грустно.

— Он вам не ровня, — отрезала Беатрис. — Художник и вообще какой-то проходимец. Думайте лучше о господах.

— Папа не нанял бы проходимца, — возразила я. — Дядя Леон не допустил бы.

Леон мне вовсе не дядя, это старик торговец, который помогает папе вести дела. Но он относится ко мне почти как к родной племяннице: еще недавно трепал меня за подбородок и угощал сладостями, а теперь приказывает стоять смирно и расчесывает волосы. «Скажи, какого тебе надобно муженька, я погляжу на рынке, может, уже поспел подходящий» — его любимая присказка. Вот он изумится, если я опишу Никола. Хотя, если начистоту, он невысокого мнения о художниках. Мне удалось подслушать, как он уговаривал папу отказаться от единорогов, потому что они не будут смотреться в большом зале. Папина дверь не такая толстая, достаточно приложить ухо к замочной скважине, и слышен каждый шорох. Я и сама могла бы сказать Леону, что папа не передумывает по сто раз. Для него и один раз передумать — трагедия, а заставить его заново все переигрывать — нечто невообразимое.