Дознаватель - Маргарита Хемлин Страница 7

Я нарочно Сергеевичем назвал, чтоб Евсей понял серьезность предупреждения.

Нужно ехать в Остер. И Воробейчик оттуда, и Табачник.

Заходить надо издалека. Первый закон следствия. Я хоть и без специального образования, но понимал суть. Война и разведка научили.

Но конец июля, время жаркое. Поздние гулянья молодежи, танцы на Кордовке, а вокруг там кусты непролазные, располагающая темнота. Случались недоразумения определенного порядка.

Потом — люди стали жить лучше. Выпьют сверх меры, поспорят, подерутся. Чаще всего внутри семьи, родственников и друзей, но это все равно. Чуть что — милиция. Причем плачут, чтоб никого не забирали. А работникам органов надо и в отпуск, и так далее.

Разворачивалось следующее.

Временами я негласно наведывался на улицу Клары Цеткин и заставал там закрытые ставни днем и ночью.

Систематически гулять в том месте не представлялось возможным из-за оперативной осторожности. Расспрашивать соседей — нецелесообразно по той же причине. Выяснять в паспортном столе, по домовой книге? Что выяснять, если полгода со дня смерти Лилии Воробейчик не прошло и в наследство никто вступить не мог по закону? Не про кого выяснять. Есть что. А не про кого. Формально, конечно. По сути — я б выяснил. Если б официально. Но тут — дело моей тайной совести и чести.

По невольным рассказам Евсея я находился в курсе деятельности Табачника.

Дурковатый старик как-то зашел ближе к осени к Гутиным. И мало что зашел, так прямо под ручку с Довидом.

Евсея сразу отсекли, позвали Бэлку за собой в сарайчик на дворе и там шептались.

Евсей хотел проследить-послушать, но дети удержали своими приставаниями.

В конце августа Любочка, ввиду приближения холодов, выразила желание пошить себе новое платье.

Для наглядности примерила старое — то, что я по памяти считал вполне хорошим, — и говорит:

— Я тут случайно Лаевскую Полину Львовну встретила на базаре. То-сё, в общем, она мне сказала, что за полцены пошьет. Я, конечно, наотрез отказалась, но она заверила, что только из-за уважения к тебе. Мол, Лилечка Воробейчик была ей подруга и даже как сестра, а раз ты убийцу обнаружил, так она тебе по гроб благодарна и в знак признательности даст мне скидку. Прямо слезы у нее в глазах стояли, умоляла меня ей сделать одолжение. Представляешь, одолжение! Я! Ей!

Я не торопился с приговором ситуации.

— Ну? И что дальше.

— Так дальше я с тобой советуюсь. Про Лаевскую говорят, что она слишком жадная, а она вот как может. Ты считаешь, Миша, от чистого сердца? — Ответа моего Люба не дождалась, сама пришла к заключению: — От чистого, ясно. Со смертью не шутят.

Я сказал:

— При чем смерть?

Люба ответила:

— Ну, я для сравнения. Если просто, так человек может и неискренность проявить. А если в смерть, тогда язык не повернется. Может, согласиться? На скидку? Шить толком не у кого.

Я пожал плечами. Хоть имел в виду совсем другое. Не надо тебе, Любочка, видеться с Лаевской. Ни шить, ни скидать цену, ничего тебе с ней иметь не надо.

Но сказал:

— Шей. Жизнь налаживается. Нечего жидиться. — Выскочило плохое слово. Ну, не плохое — не советское, а так, слово как слово, но я запнулся. — Нечего экономить на копейках. Надо, чтоб не стыдно было перед людьми. Ты красавица. Это уродине еще можно в обносках. А тебе — нельзя.

Люба просияла. Кинулась к шифоньеру, выдернула с-под простыней отрезик бутылочного цвета.

Показывает мне в нос:

— Смотри. Я давно купила. — Развернула, покрутила туда-сюда шиворот-навыворот. — Шерсть. На базаре. Материя довоенная. Или трофейная. Недорого. А если еще скидка — тогда совсем почти даром.

Я для ее удовольствия пощупал материю. Хотел даже погладить, но понял, что не надо. Руки дрожали.

— Хорошая. Ноская. И не маркая.

Люба пошла к Лаевской и принесла оттуда следующее.

Полина Львовна спрашивала, как у меня дела на работе. Или не переводят меня куда-нибудь на район. Как раз тогда часто бывало, что районные отделения милиции укрепляли за счет областных кадров. Говорила также, что если ушлют в глушь, то квартиры не увидим. Там и застрянем. А у нее связи. Может замолвить кое-что.

Люба спросила, не скрываю ли я от нее чего-то по работе? К Лаевской начальство ходит, то есть жены, ей много известно. Ни с того ни с сего она не болтанет.

Я заверил Любу, что перемен по службе у меня не предвидится. Но в уме заметил, что Лаевская платье бутылочное, ноское и немаркое будет шить долго. Долго она его будет шить-метать. Нервы моей жене мотать.

Но выхода не было. Пускай помотает. Ничего не вымотает. Подлюка такая.

Я побеседовал с товарищами, проанализировал ситуацию. Отношение ко мне руководства не изменилось. Хороший счет как был, так и остался.

Закинул удочку на всякий случай:

— Всю жизнь мечтал в райончике где-нибудь поработать. Тишина-покой. Разнимай мужей с женами, и все дела.

Как раз после партсобрания возвращались с нашим кадровиком.

Он меня по плечу похлопал и по-доброму пошутил:

— Такими, как ты, Миша-Михаил Иванович, не разбрасываются. Время сейчас не то, чтоб кадрами кидаться. Мы тебя ни в какой район не отдадим. В самый передовой — и то не отдадим. И квартиру тебе выделим. Так и знай. И жене скажи, чтоб готовилась.

Эта радость загородила нам с Любочкой весь белый свет. Несмотря на то что Анечка подхватила на Десне воспаление легких и больше месяца мы ее выхаживали с помощью докторов в домашних условиях, мы жили предстоящей радостью простора и отдельности.

В конце сентября дали однокомнатную квартиру с умеренной кухней. На Коцюбинского. Там пленные немцы построили целую улицу. Наш дом — ближе к новому базару.

Въехали. И без второго ребенка обошлось. Повезло.

И вот в эту квартиру приперлась Лаевская.

Секрета не было — на старом месте наш адрес знали, мы им еще вдобавок завещали всем раздавать новый адрес. Мало ли что.

Вот и что.

Я открыл дверь лично.

Лаевская с первой секундочки пёрла на меня грудью.

— С новосельем, дорогой Михаил Иванович! Я специально в воскресенье подгадала, чтоб застать всех дома. Любочка на месте? И лялечка ваша, Анечка ваша, доця, тоже с мамочкой-папочкой?

Сюсюкала, сюсюкала, все кругом обнюхала, в уборную дверь открыла.

Кивнула, вроде довольная:

— Да. Мне рассказывали про эти дома. Теплые. Главное — теплые.

Люба услышала голос Лаевской, вышла встречать как положено.