Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс Страница 7

Я устроилась на полу, перебирая ее добычу и испытывая приятное головокружение. Косые лучи солнца проникали в высокие окна, открытые ради свежего воздуха, и звуки со двора доносились в комнату. Была суббота – один из ослепительно-ярких зимних дней, я закончила работу на час раньше обычного и сразу отправилась домой с тремя сдобными булочками с изюмом. Одну я собиралась разделить с Эйбом, другая предназначалась для Кезии, а третья для Клары.

– Мне все нравится, вообще все, – сказала я.

– Я выстирала их для тебя, – сказала Кезия и начала складывать одежду. – Куда мне положить все это?

Я взяла особенно нарядную красную блузку, слегка выцветшую от носки, но в целом в хорошем состоянии. Интересно, волосы моей дочери такие же, как у меня, темно-каштановые с рыжими искрами? Если да, то красный и алый цвета прекрасно подойдут ей… и я улыбнулась, представляя серьезную темноволосую девочку в красной блузке.

– Еще у меня есть чепцы для дома и для улицы, – сказала Кезия. – Пока собирала все это, почти захотелось родить девочку.

Как обычно, она оставила дома своих сыновей, Мозеса и Джонаса, потому что ей не нравилось, когда они оставались на улице, – не из страха, что они попадут в дурную компанию и свяжутся с преступниками или порочными людьми. Кезия была темнокожей, как и ее муж Уильям Гиббонс. Хотя они были свободны от рождения, никому не принадлежали и могли заниматься определенными видами торговли или ремеслами в пределах закона, в Лондоне ежедневно пропадали темнокожие мальчики. Мозеса и Джонаса, которым было восемь и шесть лет, в любой момент могли похитить на улице, словно две спелые сливы у торговки фруктами, доставить в какой-нибудь особняк на Сохо или Лестер-Филд, нарядить в тюрбаны и превратить в забавных домашних питомцев. По крайней мере, так говорила Кезия. Я не слышала ни о чем подобном, но она была чрезвычайно осторожна, тем более что дети росли на редкость красивыми и умными. Это означало, что пока они не подрастут и Кезия не будет совершенно уверена, что они смогут постоять за себя, их жизнь будет в основном протекать в двух комнатах полуподвального этажа пансиона в Хаунстиче, расположенном в лондонском Ист-Энде. Большую часть времени о них заботилась пожилая еврейская вдова, проживавшая на первом этаже. Ее муж Уильям был скрипачом, который научился играть в доме хозяина его матери. Он зарабатывал на жизнь, выступая со скромными музыкальными сопровождениями в тех самых домах, где могли находиться похищенные сыновья из других темнокожих семей ^[6].

Я познакомилась с Кезией холодным утром пять лет назад, когда искала новые ботинки – по роду моей работы мне приходилось менять их раз в полгода, – и мы быстро подружились. Она была на два года старше меня и имела то, чего мне больше всего хотелось: мужа и двух любящих детей, которые смотрели на нее как на богиню и ангела-хранителя одновременно.

Я отнесла кучу одежды в спальню, опустилась на колени у сундука с моей собственной одеждой и начала аккуратно складывать обновки. Кезия устроилась на другом конце кровати с кружкой в руке, сбросив туфли и поджав ноги под себя.

– Она будет спать здесь с тобой теперь, когда Нед ушел из дома?

– Да. – Я разгладила желтую юбку с голубыми цветочками и положила ее сверху.

– Ты волнуешься? – судя по ее тону, она сама была взволнована.

– Да.

– Но ты не дождешься, когда встретишься с ней?

– Ну конечно!

Кровать скрипнула, когда она немного передвинулась.

– Не представляю, каково тебе будет при первой встрече с ней. Ты же ее мать… Сможешь ли ты узнать ее в комнате, полной других девочек?

– М-м-м…

– Бесс, – сказала она после небольшой паузы. – У тебя есть сомнения?

Я аккуратно закрыла крышку сундука, – материнского сундука, украшенного резными розами. Это была громоздкая и старомодная вещь, но я бы никогда не продала ее. В самом низу лежала ее ночная рубашка, уже пропахшая плесенью от возраста. Я помнила, как она носила эту рубашку, когда грела молоко на огне и ходила босой по нашим комнаткам, развешивая и снимая выстиранное белье. Мать умерла в этой рубашке, но ведь она и жила в ней, поэтому когда я была гораздо моложе, то набрасывала ее себе на спину, как накидку, и заворачивалась в рукава.

– Бесс?

– Что, если она умерла? – очень тихо спросила я.

– Уверена, что такого не могло случиться. Там хорошо заботятся о детях, у них есть врачи и лекарства. Там у нее лучшие шансы выжить, чем здесь.

Я перевела дух.

– Полагаю, завтра все выяснится. Сколько я должна тебе за одежду?

– Нисколько.

Я улыбнулась ей.

– Спасибо тебе.

– Не стоит благодарности. – Она подмигнула. – Почему бы тебе прямо сейчас не отправиться в госпиталь? Ты готова, не так ли? Ты шесть лет готовилась к этому.

– Прямо сейчас?

– А чего ждать? Карету? Следующего вторника? У тебя есть деньги.

В моем животе забурлило, как в садке с угрями на голландском рыболовном судне. В желудке все скользило и извивалось.

– Не знаю, – пробормотала я.

– Что говорит Эйб?

Я отхлебнула пива.

– Ну, он не выходит из себя, но пообещал придерживаться истории о том, что она – наш маленький подмастерье, который будет жить с нами и работать со мной, учиться торговать на улице. Она уже почти достаточно взрослая для этого.

Кезия не ответила. Я знала: она считает, что детей нельзя выставлять на работу с шестилетнего возраста, но ей приходилось держать своих сыновей дома так долго, как только возможно. У нее была полноценная семья, а у меня нет. Тем не менее я попытаюсь сделать лучшее, что было в моих силах. Завтра, когда я заберу мою дочь, то отведу ее посмотреть на львов в Лондонском зоопарке, как Эйб это делал для нас, когда мы были детьми и когда мама была больна или слишком уставала. Но я не буду искать на улицах дохлую собаку, чтобы покормить львов в качестве платы за вход, как это делали мы; нет, я заплачу наличными, и ярким зимним утром Клара возьмет меня за руку и будет дрожать от страха и восторга при виде этих золотисто-желтых зверей. Наверное, они будут сниться ей по ночам, а я буду гладить ей волосы и говорить, чтобы она не боялась. Нет, дохлая собака не пойдет – я не собиралась быть такой матерью.

– Ты приведешь ее на Тряпичный рынок, да? – спросила Кезия и осушила свою кружку.

Я кивнула и отряхнула свои юбки. Я надеялась, что то странное ощущение у меня в животе было надеждой, а не ужасом. Но если так, почему мне хотелось плакать? Я представила, как возвращаюсь домой к сундуку, набитому одеждой, которую никто не будет носить, к сдобной булочке, которая никогда не будет съедена, и мне стало плохо от беспокойства.