Белая голубка Кордовы - Дина Рубина Страница 7

— Пот-ря-са-юще!

— Ничего потрясающего, дорогой Владимир Игоревич. Этовсего лишь наработанный опыт довольно длинной жизни. Мой винницкий дядя Сёма втаких случаях говорил: «я ж на этом собаку съел и вторую доедаю».

— Да что вы, Захар Миронович, вы еще, простите,па-ца-ан!

— Ну-ну… если пятый десяток — пацанство — давайте будемжить хотя бы до ста двадцати. Однако — всё, трещу по швам! Постойте — ведь ещезаключение писать. С этой моей корявой рукой. Слушайте, Владимир Игоревич… явот достаю мой личный бланк, видите, со всеми регалиями… Не откажите, голубчик,вместо меня написать пару слов — надиктую какие, — а я левой самоличноподпишу, она у меня первая заместительница правой. И фотографию работыподпишем, как полагается.

— Да конечно, конечно!

Толстяк бережно разложил на столе переданный ему сиреневатыйбланк с бледно проступающим, как водяные знаки на купюрах, известнымавтопортретом Эль Греко, с крупной «шапкой» поверху листа, в которойперечислялись все должности и звания Захара Мироновича Кордовина; приготовилсяписать диктант, ни дать ни взять — усердный второклассник.

— Все просто и емко, как библейский стих, — сказалКордовин. — Скудно словами, но смыслом богато. Не будем разводитьискусствоведческие турусы на колесах. Пишите: «Пейзаж „Пасмурный день точкаХотьково“, размер 65 на 80 сантиметров, после проведенного осмотра и анализаживописного слоя…»

Далее минут десять он разводил искусствоведческие турусы наогромных колесах… Тут было перечислено все, о чем он говорил выше, но впереводе на усредненный язык всех экспертных заключений научно-реставрационныхцентров.

— …исходя из вышесказанного, считаю данную работуподлинной картиной художника Роберта Рафаиловича Фалька, написанной им, как иостальные известные холсты этого периода, в августе 1946 года, в Хотьково. Воти все. Давайте ручку.

Он склонился над бланком и подробно, мелко и тщательно — нерасписался, а, как всегда, каллиграфически ровными буквами полностью вывел имя.

И выпрямился:

— Ну, не молодчага ли моя левая? Я ее скоро правойназначу.

— Постойте! — решительно ввинчивая ладони одну вдругую, сказал Владимир Игоревич. — Знаю, что торопитесь, но без обмывки —не от-пу-щу!

— А я и не откажусь, если мигом. Я, грешным делом,люблю «Курвуазье»…

Владимир Игоревич сноровисто и деловито разлил коньяк побокалам. Передал Кордовину.

— Ваше здоровье! — улыбнулся тот глазами,приподняв рюмку и слегка баюкая тяжелый янтарный сгусток на дне.

— Нет уж! — возмутился Владимир Игоревич. Онраскраснелся, вспотел, был возбужден, как после удачно заключенного контракта.Симпатичный мужик, искренне влюбленный в искусство, то бишь в наше грязноеболото. И такая восторженная доверчивость в лице. Бородавки пылают от волнения.Может, он и вправду заработал свои миллионы собственными изобретениями? Может,никого не убивал, не грабил, не жег животы конкурентов утюгом?

— Нет, не мое, а ваше здоровье, Захар Миронович! Какойвы мне класс сейчас показали, а? Это ж отдельных денег стоит! Щедрость какая,высокий класс! А ведь при такой спешке могли бы в три минуты начирикатьзаключение, да и лететь себе дальше. А вы, вот, не пожалели времени, прониклисьмоей страстью… Я ведь, каюсь, все за Сарабьяновым охотился — такое имя вискусстве, оно и понятно. Да только картину вывозить, потом сюда ее обратноввозить… морока такая, что все не в радость. И тут мне Морис, фамилии никак незапомню… ну, из галереи «Персей», тот, кто на картину, собственно, и набрел,говорит — на черта тебе Сарабьянов, когда тут у нас Кордовин живет, экспертмеждународного класса. Ну, я и бросился вам звонить. А сейчас, после нашейвстречи… я просто очарован: блистательный профессионализм, эрудицияфантастическая, а главное…

— Ну, я рад, я рад… — торопливо проговорил экспертмеждународного класса, допивая коньяк. — Теперь уж отпустите меня,голубчик, Владимир Игоревич, а то самолет улетит. У меня рейс через три часа!

Толстяк охнул, приобнял его за плечи и повел к дверям. Вкоридоре тот остановился, и прежде чем подхватить чемодан, проговорил, подаваяруку:

— А я все по Маяковскому: левой, левой, левой!

— «Золотой ус», помните: «Золотой ус» на ночь, иобернуть теплым!

Горячо поручкались лево-правой. Видно было, что толстякготов был его обнять от всей души. Нет, вот эти родственные восторги, пожалуй,излишни. Теперь последнее. Сыграем-ка Рассеянного с улицы Басейной…

Он с озабоченным видом устремился к двери.

— Захар Миронович!!! — завопил толстяк,схватившись за виски. — Боже ж ты мой!!! А гонорар-то, гонорар?!

Оба хлопнули себя по лбу и расхохотались. Толстяк рысьюкинулся к пиджаку, обвисшему на стуле, запутался в карманах лево-правых… наконец,вытянул конверт и вручил Кордовину. Тот, не заглядывая внутрь и не считая,опустил его в карман.

— Ну-у, молодцы-и… — приговаривал ВладимирИгоревич, ахая и крутя головой, — оба молодцы!

И когда эксперт уже взялся за ручку двери, Владимир Игоревичтронул его за плечо и проникновенно выдохнул:

— Ну, гляньте же, гляньте в последний раз — ведь хорош,а? Хорош?!

Кордовин обернулся.

Пейзаж Фалька стоял на диване, и в дымно утреннем мареве израспахнутой на балкон двери мерцал всеми своими драгоценными зелеными,серовато-желтыми, серебристыми… Венера, рожденная из пены морской! Моря,впрочем, Мертвого… Так что ж: мертворожденная Венера?

— Не хорош, — с нажимом проговорил он, — аве-ли-ко-лепен!

Уложив чемодан в багажник, он снял пиджак и потянул галстукс потной шеи. Ну и климат! Начало апреля, в Европе всюду проливные дожди, а туткруглый год — парная.

Стащил с руки и брезгливо бросил на заднее сиденьеосточертевшую ему шерстяную перчатку. Вот и ладушки… И не забыть выпить подороге кофе у бедуинов. Нигде в мире — ни в Италии, ни в Греции, ни в Турции —он не пил такого кофе с кардамоном, как на местном пляже, в захудалой, наскорую руку склепанной стекляшке.

Поехали, благословясь… Боже, как эта соль слепит подсолнцем. Могучий ровный кобальт, если взяться. А Фальк… что ж, Фальк — хорош…Еще бы не хорош — ведь вышел он из-под его собственной, Захара Кордовина, руки.Вот этой самой, артритной.

Если не считать перенесенного в третьем классе гонконгского гриппа,он никогда ничем не болел.

Иорданские горы, библейские горы Моава пребывали в туманнойрозовой дымке.

Хотелось протереть несуществующие очки или пальцем соскрестипленку с этой сиреневатой гряды, как с переводных картинок его детства. Ихпокупал в отделе игрушек винницкого универмага, что на Каличах, дядя Сёма(«ребенок должен трудиться неважно что!»), и это было занятие на целый вечер.