Моя мужская правда - Филип Рот Страница 7

Анализ касался только способа выражения; что же до страсти как таковой, то на этот счет критических замечаний у него не было.

Некой прекрасной ночью (а точнее, в первую же ночь после их знакомства) он замарал внутреннюю часть бедер и волосы лобка в девственной крови. Досталось и одеялу, расстеленному на заднем сиденье нового отцовского кадиллака. Она оказалась совершенно бесстыдна. Ни одна из его басских подружек (а было их с полдюжины) не обладала в любви такой безоглядной податливостью, решимостью и готовностью учиться. Включая и Барбару Кадни, приму студенческого театра, более или менее постоянную его пассию на последнем курсе. Барби, пропустившая через себя весь актерский состав «Медеи» (а теперь делающая то же с сокурсниками по факультету драмы Йельского университета), не проявляла и малой толики той сексуальной широты, которую бесшабашно демонстрировала Шерон. Цукерман никогда не осмелился бы даже намекнуть Барбаре, девушке многоопытной и, в общем-то, лишенной предрассудков, на многое из того, что мисс Щацки предлагала ему сама. Признаться, учитель не намного превосходил опытом ученицу, но, не желая показать этого, делал вид, будто принимает как должное немедленное исполнение любой пришедшей в голову идеи. Все было потрясающе. Едва он вошел в нее первый раз, Шерон совершенно преобразилась, словно стала другим человеком. Подобное он уже наблюдал, но те метаморфозы не были непосредственно связаны с совокуплением: превращение матери в Деву-плакальщицу вслед за призывом Шермана на флот; превращение самого Шерма из гуляки-парня в тошнотворного ортодонта… Преображение Шерон оказалось куда более радостным для него (хоть и столь же загадочным). Стоило только шепнуть, только бровью повести, только подумать — и пожалуйста: нужная поза принята, желание выполнено. «Скажи, что я должна говорить, Натан, скажи, что я должна делать…» Цукерман обладал неплохим воображением, мисс Щацки — завидным прилежанием; как следствие, почти каждый день того незабываемого июня добавлял в копилку сексуального опыта дополнительный капитал.

При этом все четверо родителей обычно находились неподалеку — или в своих соседствующих домах, или на террасах за чаем со льдом и обсуждением нехитрых новостей, — что придавало особую остроту и пикантность занятиям любовью (если это так называется). Голая Шерон по пояс под пинг-понговым столом в подвале Щацки: колени и локти уперты в пол; Натан мерно двигается сзади: пинг-понг, пинг-понг. Слова сквозь прерывистое дыхание: «Здорово!», «Чудесно подмахиваешь, Шерон!» Мисс Щацки вскрикивает внизу: «Это дивно! Сильней, Натан, сделай мне больно! О Натан, как это дивно!»

Тем временем взрослые обсуждают, почему Эл Щацки до сих пор так-таки и не монополизировал национальный рынок зипперов (потому что мягкий и порядочный человек), и каждый миг могут спуститься в подвал; это особенно щекотало нервы. Родители засиживались допоздна, ожидая, когда явятся отпрыски, и отправляли их на кухню поглощать богатырские порции мороженого с сиропом: заслужили примерным поведением. Сами, сидя на террасе, похваливали отличный аппетит деток — да, именно так их называл мистер Ц., — а Натан, разувшись под столом (на этот раз — кухонным) и действуя большим пальцем ноги, потихоньку доводил Шерон до оргазма. Мороженое было вкусным.

Но еще лучше были, сколько раз их ни повторяй, представления в ванной. Шерон включала там свет; Цукерман оставался в темной гостиной у раскрытой двери ведущего к ванной комнате коридора. Шерон раздевалась — медленно, ритмично, прямо как профессионалка на сцене, а Цукерман зачарованно смотрел… Нет, это больше походило на телевизионное шоу. Оставшись практически без ничего, мисс Щацки (возбуждая Натана до чрезвычайности) погружала в себя что-нибудь, заменяющее на время «его великолепный член»: ручку пластмассовой расчески, длинный узкий хоботок резиновой клизмы, что попало. Таков был сценарий «филадельфийских игр», как именовались шоу на их специальном, рассчитанном на двоих языке. Однажды в дело пошел даже предусмотрительно купленный кабачок цуккини. Осчастливленный зеленый овощ глубоко уходил внутрь, а затем почти целиком вновь оказывался снаружи, и снова уходил, и опять появлялся во всей красе перед взором завороженного Цукермана, сидящего во мраке гостиной. Принцесса зипперов, пристроившись с широко расставленными ногами на краю ванны, с бесшабашным азартом отдавалась кабачку, и на Натана накатывало не возбуждение даже, а какое-то странное, таинственное, сверхчувственное состояние, которого он не испытывал никогда в жизни (включая и предшествующие реинкарнации). Почти теряя самоконтроль, он все же отметил, что смотрит на подвижный кабачок с той же оцепенелой сосредоточенностью, с какой Шерон, пробравшись ночью к нему в комнату, глядела на обнаженный «великолепный член», растущий на глазах. Кабачок движется, движется, а она что-то шепчет сквозь стиснутые зубы. Что, Шерон? «Я хочу быть твоей шлюхой». Это было уже сверх сценария. Тем временем на террасе ее мать рассказывала его матери, как обворожительна Шерон в свежекупленном зимнем пальто.

Когда позже он попытался разобраться с «проблемой мисс Щацки», вывод оказался проще выеденного яйца. Да и раньше все было ясно, просто тогда его это не занимало. Шерон ненавидела отца. Первоначальной причиной ненависти (так, во всяком случае, считала она сама) была отвратительная фамилия, которую король зипперов категорически отказывался менять. Много лет назад, когда Шерон была еще совсем ребенком, братья Щацки (все пятеро) собрались на семейное совещание: что делать с фамилией, не очень-то подходящей для бизнеса? Четверо решили впредь именоваться Шедли, но отец сказал: как бы не так. «Я своего имени не стыжусь, — заявил он и покинул высокое собрание. — Моя фамилия — это моя фамилия, а мой бизнес — это мой бизнес. Шедли — еще чего!» «У твоего отца были свои резоны», — говорил Натан. «Ну, и что это меняет?» — спрашивала Шерон. Ведь отвратная же фамилия! Даже произнести противно. Щацки-блядски. Как девушке жить с такой? Кузина Синди — Шедли, кузина Руфи — Шедли, и только она одна до сих пор — Щацки! «Оставь, ради бога, — отмахивался отец. — Это моя торговая марка. Эла Щацки, короля зипперов, знают повсюду. А кто такой Эл Шедли? Никто и звать никак. Уж во всяком случае, не король зипперов». Между прочим, говоря откровенно, «король зипперов» тоже звучит отвратительно, уж во всяком случае не лучше, чем «Эл Щацки». Щацки-мудацки. А может быть, еще и погаже. В четырнадцать лет хочется иметь отца с нормальной фамилией; девушке в четырнадцать лет хочется носить нормальную фамилию; и пусть он знает, что, достигнув совершеннолетия, она наймет адвоката и пойдет в окружной суд, и у нее будет новая нормальная фамилия. «Конечно же будет, и окружной суд здесь абсолютно ни при чем. Знаешь, как это случается со всеми такими милашками? Ты выйдешь замуж, а я стану плакать на твоей свадьбе от счастья — хотя бы потому, что больше не буду нести ответственности за твою фамилию». В таком духе и стиле — и так далее, и тому подобное — они пикировались год за годом, пока длился период отрочества Шерон, который, кстати, так еще и не закончился. «Щацки, Щацки, Щацки! — горько твердила она Цукерману. — Прошедшее время от „шицки“, вот что такое Щацки! Ну почему бы ему ее не сменить? Упрям, как осел!»

В упорных размышлениях о качествах и сути своего семейного имени Шерон демонстрировала совершенно необыкновенную для нее интеллектуальную живость и даже филологическую хватку. Это получалось как-то само собой; в других вопросах ничего подобного не наблюдалось. По правде говоря, в промежутках между «филадельфийскими» и другими играми того же пошиба Шерон была невообразимо, смертельно скучна. Она не знала буквально ничего буквально ни о чем. Она не имела понятия ни о дифтонгах, ни о носовых; когда он однажды упомянул про Мелвилла [32], она спросила, в защите или нападении играет этот парень. Ее «о» звучало с таким ужасающим филадельфийском прононсом, какой можно было услышать разве что от последнего извозчика — да и то лет тридцать назад. Если Натан подшучивал над этим, она разводила руками и возводила очи горе: где уж нам, малым сим, до вашей изысканности и возвышенности. Легко представить, каково приходилось Цукерману — Цукерману, общепризнанному Х.-Л. Менкену [33]Басса, чьи журнальные статьи о просчетах в работе администрации и студенческого самоуправления, исполненные самого свирепого остроумия, мисс Бенсон сравнивала с памфлетами Джонатана Свифта! Разве можно привезти Шерон в Басс и познакомить с Керолайн? Мисс Щацки тут же пустится в свои бесконечные и бессмысленные байки о приятелях и подружках. Хоть уши затыкай от тоски. При этом Шерон практически никогда не доводила начатую фразу до логического конца, от чего Цукерман впадал в тихое бешенство. Впрочем, и фраз толком не было: жвачка из отрывочных мыслей, кое-как склеенная всеми этими «знаете», «ну вот», «то есть». «Было что надо!», «Было клево!», «Было классно!» — последний вербализированный эмоциональный всплеск относился обычно к таким уж вовсе из ряда вон выходящим событиям, как, например, школьная экскурсия в Атлантик-Сити позапрошлым летом. Тогда ей было пятнадцать.