Стакан молока, пожалуйста - Хербьерг Вассму Страница 7

Там не было никого, кроме матери Николая, и та приветливо кивнула Дорте. Румяная, как обычно, с вьющимися каштановыми волосами. Такие же были у Николая. Яркие, совсем другого оттенка — не такого, как унылые коричневые обои бара или мысли Дорте. Ее вид немного утешил Дорте, хотя она еще больше затосковала по Николаю. По своему обыкновению, она села за столик поближе к стойке. Однако не смела спросить, есть ли какие–нибудь известия от Николая. Барменша повесила полотенце на плечо и вышла из–за стойки. Высокая, худая, чуть–чуть сутулая, совсем как Николай. Ее сильные длинные икры были испещрены синими извилистыми венами. Казалось, кожа на ногах тесновата для них, и они пытаются прорвать ее. Барменша подошла к Дорте и склонилась над ее столиком. Тихо, не спуская глаз с двери, она спросила:

— Как тебе живется, деточка?

Помолчав некоторое время и кивнув пару раз, Дорте сказала:

— Мне так грустно! — не объясняя причину своей грусти.

Вера считала, что Дорте в первую очередь следует просить работу именно в этом баре, хотя Дорте объяснила ей, что на место Николая должна приехать его двоюродная сестра. Правда, не призналась, что ей стыдно просить работу у матери Николая и тем самым показать, какие они бедные.

— Выпьешь чашечку чая? — спросила мать Николая.

— У меня нет денег, — прошептала Дорте и привстала со стула. Через секунду она прижалась головой к плечу барменши и заплакала.

— Успокойся, не плачь. Нам всем недостает Николая, верно?

Дорте кивнула и почувствовала, что краснеет. Но мать Николая уже ушла готовить чай. Вернулась она с полной чашкой чая и свежей ватрушкой, к тому времени Дорте уже овладела собой.

— Господи боже мой! — воскликнула она, вскочила и с благодарностью пожала барменше руку. — Большое спасибо!

— На здоровье! — ответила мать Николая серьезно, но с улыбкой в голосе и ушла за стойку.

Запах ватрушки напомнил Дорте запах Николаевой кожи. Их последний вечер в темноте на берегу. Дорте чувствовала себя канатной плясуньей. Канат был натянут выше, чем следовало, с него так легко упасть, и ей было страшно. Как в глубокой реке, где можно и не доплыть до берега. До сих пор ей удавалось удерживать равновесие, и она не падала. Вспомнив об этом и о Николае, она осмелела.

— Здесь так трудно… получить работу, — пробормотала она, не глядя на мать Николая.

— Я понимаю… И ты еще такая юная. А у твоей сестры есть работа?

— Нет. Вот я и подумала… Может быть, у вас… я могла бы?..

Почти нежным движением мать Николая вытерла ладонью стойку. Наверное, из–за этого жеста, получив отказ, Дорте не ощутила стыда.

— Мне очень жаль. Но мы вынуждены взять к себе Мариту. Теперь, когда Николай будет жить у моего брата в Каунасе… Девушка она трудная, без будущего…

Дорте попыталась представить себе Мариту, но не смогла.

— Сколько ей лет? — спросила она, неожиданно осознав, что беседует с матерью Николая.

В эту минуту тишину нарушил колокольчик над дверью. Дорте оглянулась и увидела Надю в сопровождении мужчины с кошачьими глазами. Заметно старше ее. Во всяком случае, ему было больше тридцати. Дорте опустила глаза на ватрушку.

— Николай уже уехал? — крикнула Надя его матери, словно они были подругами. Или, еще хуже, будто обращалась к нему самому.

— Да, уехал, — тихо ответила его мать, она ждала заказа, приподняв руки над стойкой.

— Привет, Дорте! Я увидала тебя в окно. А это Людвикас, который достал мне работу в Швеции, — сказала Надя. Она вела себя как актриса в фильме. Чего нельзя было сказать о ее спутнике. Он был больше похож на героя комикса, неожиданно попавшего в реальную действительность.

Не спросив разрешения, оба плюхнулись за столик Дорте. И, взяв пиво и минералку, заговорили по–русски, как будто Дорте не понимала этого языка. Обращались они только друг к другу. Говорили о том, что им еще следует сделать перед отъездом, о знакомых, о машине. Она была почти новая.

Сперва Дорте сидела, разглядывая унылые коричневые обои, и не следила за их беседой. Тут все куда–то ездили. Все, кроме нее. В обоях было что–то щемяще грустное, не только здесь, но и везде. И вовсе не потому, что узор и цвет поблекли, носили следы сырости и были в пятнах, — просто с первого взгляда на них было понятно, что эта комната не устояла под натиском времени. Казалось, теперь задача обоев состояла в том, чтобы напоминать о смерти. Дорте взяла себя в руки. Хватит думать плохо об обоях в доме Николая только потому, что завидуешь тем, кто может планировать свое будущее.

Людвикас смотрел на Надю так, что Дорте стало неловко. Неожиданно он обратился к Дорте.

— Ты хорошенькая, — сказал он, склонив голову набок. — Разреши угостить тебя чем–нибудь?

— Стакан молока, пожалуйста! — смущенно сказала она.

Он засмеялся, обнажив большие белые зубы. Ему бы следовало вымыть голову, но, может быть, он нарочно намазал волосы гелем? Он производил приятное впечатление, немного безалаберный, но молока он ей так и не заказал.

— Ты нашла работу? — спросила Надя, как будто только что заметила Дорте.

— Нет.

— Почему бы тебе не поехать с нами? Устрой себе каникулы, а жить будешь у меня совершенно бесплатно. я же тебе рассказывала, как хорошо в Швеции. Ходили бы с тобой в кино и на дискотеку. Мне было бы веселее, если бы ты составила мне компанию. Правда, Людвикас? Это было бы здорово.

Она говорила словно выступала по телевизору.

— Мой брат, кстати, мог бы предложить тебе работу. В самый раз для молоденькой и красивой девушки, как ты, — сказал Людвикас и подмигнул Дорте.

Она проглотила последний кусочек ватрушки:

— Ничего не выйдет.

— Почему? — спросил Людвикас и погладил ее по руке, точно они были старые знакомые.

— Маменька не разрешит, а Дорте не смеет ее ослушаться, — засмеялась Надя.

Дорте смутилась. Зачем Надя смеется над ней?

— Не пори чепухи! — осадил Людвикас Надю. Она мрачно замолчала. — Разве твоя мать не хочет, чтобы ты нашла себе работу? Или?.. Может, вы настолько обеспечены, что в этом нет надобности? — спросил он; его кошачьи глаза так смотрели на нее, как будто он знал все, о чем она не могла рассказать.

У Дорте появилось ощущение, что ее заставляют играть роль, которую она не выучила. Поэтому она молчала, глядя в пустую чашку из–под чая и положив ложечку на блюдце.

— Или, может, у вас все решает отец?

— Отец умер, — вырвалось у Дорте. И в ту же минуту лицо отца уже лежало на столике, как газета, на которую этот чужой человек мог поставить локти. Хоть бы мать Николая скорее вернулась в бар!

— Жаль, — сказал Людвикас и снова погладил ее по руке.

Дорте быстро убрала со стола руку, не думая о том, что это может показаться высокомерно.