Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 69

Слезы на его лице высохли. Он взглянул на меня — вспыхнувшими, непонятно почему, глазами.

— Тутайн был матросом? — спросил.

— Он торговал лошадьми, — ответил я, — и торгует до сих пор. Теперь у него контора в Ангулеме.

— Что-то такое я слышал, — заметил Аякс разочарованно или с лукавой сдержанностью. Затем он продолжил: — А почему тогда я ношу матросскую блузу?

— Вот уж не знаю, — ответил я, — я этого не требовал. Вы привезли ее с собой в чемодане. Мне кажется, нам не стоит это обсуждать. Я к ней привык.

Тут я, похоже, заметил, что он усмехается. Но я мог и ошибиться: отчетливой усмешки не было. Да она и не соответствовала бы словам, которые он теперь произнес.

— Если не возражаете, я прошу вас быть более уверенным во мне, чем прежде. Вы будто противитесь тому, чтобы располагать мною. Вы и в моем присутствии так же одиноки. Ваши мысли настолько тихи, словно я ваш враг. Если это поможет вам забыть, что вы меня узнали совсем недавно: пожалуйста, обращайтесь ко мне на «ты». Так поступал и мой прежний хозяин. Господин директор Дюменегульд де Рошмон был, не слишком в этом отличаясь от вас, одиноким человеком. Но он научился разговаривать со мной так, как если бы обращался к себе.

Из-за необычных, вкрадчивых слов Аякса меня бросало то в жар, то в холод. Никогда прежде он не выходил из себя так далеко. Он даже сделал столь многообещающее для меня признание: что был, пусть лишь как слушатель, наперсником судовладельца. Может, в произнесенных им фразах таились и другие темноты; но я — прежде чем попытался истолковать их — уловил именно этот соблазн. Я ответил, даже слишком поспешно, что никаких предубеждений против него не имею, что готов называть его Аяксом и обращаться к нему на «ты». — Я надеялся, что мои слова, эти и другие, позднейшие, которые я уже теперь обдумывал, послужат наживкой: заставят его открыть рот и выложить все, что он знает о судовладельце.

Странно, как быстро Аякс утешился. Достаточно было один раз назвать его по имени, к которому я присовокупил доверительное ТЫ, чтобы усмешливая тьма на лице моего слуги преобразилась в светлоту. Он вдруг принялся горячо меня заверять, что прогонит мои головные боли, устранив как случайные поводы к ним, так и более глубокие причины. Он заговорил об удивительных способностях своих рук, от которых исходят необычные магнетические силы: о своем посредническом саморасточении. Он был полон какой-то поверхностной нерушимой веры, отличающейся пленительной наивностью. Он тут же предпринял первые шаги, чтобы оградить мою работу — мое призвание, как он выразился, — от посягательств со стороны повседневности. Он предложил расписанный по часам план: там предусматривались оазисы тишины и покоя, в которых я мог бы сосредоточенно работать. Дескать, он не допустит никаких помех: в отведенное для моего творчества время он будет неподвижно, как в могиле, сидеть в своей комнате — разве что почитает книжку или займется какой-нибудь бесшумной работой. Он даже предложил, что возьмет на себя уход за Илок; но от такой идеи я решительно отказался. — Не буду отрицать, что меня захлестнуло ощущение счастья, когда я увидел, с каким усердием он старается мне помочь. Я совсем забыл — поскольку его лицо слегка покраснело и светилось воодушевлением, ради меня, — что я больше чем вдвое старше Аякса. Да, я чувствовал, что нас связывает ничем не омраченное товарищество, сходство предрасположенностей.

Я сказал:

— Завтра вечером ты будешь сидеть за столом вместе с нами.

Он никак не хотел подчиниться мне в этом пункте. Приводил очень четкие, будто обведенные циркулем, аргументы. Наконец придумал выход. Он поставит маленький стол сбоку от большого стола, в той же комнате (на месте, где раньше стоял гроб Тутайна), и там — всегда готовый услужить мне и гостям, но все же, благодаря общему пространству, не исключенный из нашего круга — будет наслаждаться едой и напитками.

Я задумался, должен ли одобрить его предложение. И в конце концов согласился, с не высказанной вслух оговоркой: за целый день, дескать, может случиться многое, что воспрепятствует осуществлению такой идеи. Про себя я уже решил, что сломаю перегородку, отделяющую хозяина от слуги. Я ведь тоже мечтаю, чтобы дни стали такими, как в прежние времена, — без груза ненарушимого одиночества. Я не знаю пути между мной и Аяксом. — Своего возраста я не чувствовал, я лишь восхищался его молодостью. — — — Сегодня, по прошествии одного вечера, я знаю, что глаза Аякса меня испытывали; и подмечали то, что сам я, еще вчера, не видел ни в одном зеркале: он обладает тем преимуществом, что принадлежит к младшему поколению; мое же лицо отмечено морщинами, моя кожа демонстрирует первые признаки дряблости, изношенности. Станции моей жизни отделены одна от другой временными промежутками, которые в сумме и составляют мой возраст. Рядом с дорогой, по которой я следовал, падали вытолкнутые мертвецы. Они оставались лежать, тогда как я двигался дальше. Счет им ведется так же, как годам. Хотя в моей памяти эти умершие сохраняют неизменную молодость, мое тело не может застыло пребывать в одновременности-с-ними. Их свернувшиеся, как кровь, образы только вводят меня в обман относительно меня самого. Я и от образа Тутайна во мне уже далеко отъехал, двигаясь по дороге старения. Еще вчера я мог спутать его с Аяксом, столь похожими они казались по возрасту. Затишье в памяти дало мне, по крайней мере на время, ощущение собственной молодости; но сегодня на меня обрушилось непостижимое: что я мог бы быть отцом Аякса… что я — если бы природа во мне действовала так же мощно, как судьба и как наш с Тутайном заговор, — имел бы сейчас сыновей или дочерей одного с ним возраста.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Он накрыл стол к ужину. Было уже очень поздно. Пришлось зажечь лампу — в комнате совсем стемнело. Мы, практически молча, сидели за столом и без особой охоты глотали какие-то куски. Когда закончили, он попросил меня немного поиграть на рояле. Я все еще думал, будто под воздействием колдовских чар, что мы с ним ровесники, товарищи, и что для меня начинается новое время — не продолжение старого, а скорее повторение всех тревог и надежд, которые посещали нас в ранние годы; но что одновременно оказывает свое воздействие большая зрелость жизненного опыта, и потому мне теперь доступно счастье неведомой прежде уверенности в себе. Да, даже в горестях я теперь буду чувствовать радость, в страхе — угадывать силу своих намерений, несказанную ясность стеклянных мыслей ^{147}. Творчество казалось мне чем-то самоочевидным и легким. Я сел к роялю. Я играл так щедро, как это возможно лишь в лучшие часы. Идеи приходили мне в голову без затруднений, причудливейшие ритмы словно сами собой рождались под пальцами. Хватило немногих минут, чтобы я, не напрягаясь, собрал в голове материал для целой сонаты. При этом игра была выразительнее, красивее, чем в пору моего одиночества. — Когда я остановился, мне захотелось зафиксировать эти еще влажные мысли, записать их. Я высказал свое желание Аяксу. Он тотчас удалился. Я использовал для работы первые часы ночи. Я завершил начальную часть сонаты: подвижный ландшафт моей обнажившейся памяти. Это было время до того, как я впервые полюбил какого-то человека; юность, полная беспредметной любви, с сотнями образов и отсутствием реальных сущностей; когда я плакал и радовался без причины, просто потому что Природа исполняет на нас, как на музыкальных инструментах, Весну плоти… Я записал и большую часть Andante. Потом дух мой ослабел. Я еще поспешно набросал какие-то заметки для заключительной части. Теперь силы мои были на исходе, и разум подсказывал, что пора ложиться спать.