Одиссея Гомера - Гвен Купер Страница 68

«И ты не собираешься мне мешать? — казалось, спрашивала она. — Это какая-то уловка, не иначе!»

Гомер всегда рвался к индейке с тунцом первым, по пути к желаемому лакомству бессовестно расталкивая остальных, с тем восторгом и напором, который Скарлетт находила неприемлемым.

Но сейчас Гомер и усом не повел. Если бы не его — едва слышное — дыхание, я бы и не знала, жив он или мертв.

В ту ночь я спала вместе с Гомером в третьей спальне — хотя слово «спала» здесь неуместно, потому что бóльшую часть ночи я бодрствовала. Я лежала на кровати, а Гомер прижимался к моей груди, как будто не мог согреться, несмотря на то что была середина июля. Я прислонилась щекой к его голове, обняла его и прошептала:

— Ты поправишься, малыш. Вот увидишь. Завтра доктор сделает так, чтоб ты почувствовал себя лучше.

Гомер не сопротивлялся, когда я засовывала его в корзинку для переноски, хотя я все бы отдала, чтобы было иначе. Он всегда был маленьким котиком, но сегодня выглядел неестественно тощим. Укладывая его в корзинку, я чувствовала, как выпирает его позвоночник. Впервые я была чуть ли не благодарна за то, что у Гомера нет глаз — я не уверена, что выдержала бы его страдальческий взгляд.

— Хороший мальчик, — бормотала я, застегивая корзинку.

Я продолжала разговаривать с ним и в машине по пути к ветеринару.

— Хороший котик. Хороший мальчик.

Мы с ветеринаром немного повздорили: он настаивал, чтобы я побыла в приемной, пока он будет осматривать Гомера, я наотрез отказывалась. Если бы это была Скарлетт или Вашти, я, возможно, и уступила бы, но Гомер — Гомер! — больной и несчастный, ужасно испугается, если оставить его в незнакомом месте со странными людьми.

Он не увидит их лиц и не сможет понять, что с ним происходит. Он не поймет, почему я его бросила. Я не могла оставить Гомера — если кто-то и будет придерживать его, пока ветеринар проводит осмотр, то это я.

Гомер был тревожно вял последние два дня, но на смотровом столе внезапно ожил. Он никогда не был спокойным пациентом (ну какое животное любит кабинет ветеринара?), но я ни разу — даже когда к нам вломился грабитель — не слышала, чтобы мой кот рычал и шипел с такой злобой, с какой он рычал и шипел, пока ветеринар крутил его так и эдак, собирал образцы и ощупывал пальцами и различными инструментами на предмет шишек, нарывов или непроходимостей. Я стояла с другой стороны стола, крепко держа Гомера за загривок.

— Хороший мальчик, — успокаивала я его, почесывая пальцами у него за ушками. Мне казалось, что если что-то и способно успокоить Гомера, то это звук моего голоса. — Ты ведь мой храбрый маленький мальчик, ты держишься молодцом. Мамочка здесь, с тобой, и скоро все закончится.

Ветеринар объявил, что сейчас будет брать мочу. Мне было интересно, как он собирается это сделать, ведь не так-то просто уговорить кота пописать в чашку. Я увидела гигантскую иглу, и врач перевернул Гомера на спину. Кажется, идея заключалась в том, чтобы взять мочу непосредственно из мочевого пузыря.

Гомер изо всех сил сопротивлялся переворачиванию на спину, и та сила, с которой он это делал, заставляла меня удивляться — он два дня почти не ел и весил сейчас скорее два фунта, чем три. Когда врач попытался ввести иглу, Гомер закричал.

Он не стонал, не визжал и не рычал — он кричал. Звук, который я запомнила на всю жизнь, до сих пор иногда преследует меня в снах: крик боли и страха, почти человеческий. Ветеринар пытался что-то сказать мне, но я не слышала. Единственное, что я слышала, это крик Гомера. Его передняя лапка поднялась в воздух, и он замахнулся на меня — на меня! — промазав когтями мимо моей щеки всего на пару дюймов.

Я, должно быть, очень побледнела от испуга, потому что ветеринар строго сказал:

— Сейчас я заберу его в другую комнату, пара санитаров мне поможет. Ждите в приемной.

Потом, уже куда мягче, он добавил:

— Постарайтесь не слишком беспокоиться. Мы не сделаем ему больно.

Он положил Гомера в корзинку и вышел, оставив меня одну.

Когда я была маленькой, у моего отца была собака по кличке Пенни, немецкая овчарка, очень добрая. Пенни любила папу, следовала за ним повсюду с обожанием в глазах и готова была умереть только ради того, чтобы сделать его счастливым. В конце жизни у нее развилась дисплазия тазобедренного сустава, как часто происходит у собак крупных пород, и мой отец в течение двух лет терпеливо помогал ей подняться на ноги, когда она силилась встать, и убирал за ней, когда она теряла контроль над своим кишечником. И вот однажды, когда отец пытался помочь ей встать, Пенни повернулась и укусила его. Она тут же присмирела, стала скулить и лизать его руку с отчаянной мольбой о прощении, которое, конечно же, сразу получила.

Но мой отец, рассказывая эту историю, всегда говорил, что именно тогда он все понял. В тот день он отвез ее к ветеринару, и Пенни больше не вернулась домой.

Мысли о Пенни пронеслись в моей голове, когда я увидела когти Гомера, после стольких лет беззаветной любви и верности нацеленные мне в лицо. Внезапно я почувствовала беспомощность. Впервые с тех пор, как я принесла Гомера к себе домой, я ничего не могла для него сделать. Я стояла в одиночестве, а Гомера забрали, потому что я ничем не могла помочь ему. Даже после одиннадцатого сентября было что-то, что я могла сделать, план действий, которому я могла следовать. Гомер всегда нуждался во мне больше, чем другие мои кошки, как бы сильно я их ни любила. Я обещала, что никогда не позволю случиться с ним ничему плохому, и делала все, что могла, на протяжении многих лет, но в конечном итоге сдержать это обещание мне не удалось. В тот момент я поняла, что такие обещания невозможно сдержать. Вы можете любить домашнее животное или ребенка, вы можете попытаться защитить его от всего, что только может прийти вам в голову, но спасти его от жизни вы не можете. И с осознанием этого пришло понимание боли, которую сейчас испытывал Гомер, и тех решений, что волей-неволей придется принять гораздо раньше, чем мне того хотелось бы.

Мои кошки становились старше. По общепринятым стандартам они уже были стариками. Гомеру было одиннадцать лет, скоро должно было исполниться двенадцать. Вашти было тринадцать, а Скарлетт — четырнадцать. Я собиралась выйти замуж, и мы с Лоренсом любили разговаривать о нашем будущем и строить планы на ближайшие пять или десять лет вперед. И мои мысли о будущем автоматически включали в себя моих кошек. Я просто не могла представить свою жизнь без них. Без них я бы никогда не стала тем, кем я есть, они фактически были рядом со мной всю мою взрослую жизнь. Казалось, будто еще вчера они попали ко мне котятами, которых совсем недавно отняли от маминой груди.

Но они старели. В тот момент я поняла, что, когда через несколько недель я выйду замуж за Лоренса и мы начнем нашу совместную жизнь, тот отрезок жизни, который мы проживем со всеми тремя моими кошками, будет очень коротким. Довольно скоро никого из них не будет рядом.

Я вышла из комнаты ожидания и пошла на улицу. Там я вынула мобильный телефон из сумочки и позвонила Лоренсу на работу. Я хотела, чтобы мой голос звучал бодро, когда я буду говорить ему, что пока еще ничего не известно. Но мне нужно было, чтобы он меня успокоил. Я расплакалась, как только услышала его голос.