Близнецы - Тесса де Лоо Страница 66

— Я… я… не могу сказать, — пробормотал он, тяжело дыша. С измученным видом он перевернул фотографию, как бы не в силах смотреть на нее, и вернул портрет Лотте.

— Вы что, совсем… ничего не скажете? — спросила Лотта.

Он покачал головой и плотно сжал губы. Она положила фотографию обратно в сумку, лепеча какую — то вежливую банальность. Уже на лестнице ей стало неловко оттого, что она оставила человека в таком состоянии.

7

Это уже превратилось в традицию: когда говорить, слушать, ворошить прошлое надоедало, они покидали ресторан, размякнув от еды и сумятицы чувств. Лотта покорно позволила взять себя под руку.

Они находились на Мемориальной площади. Анна остановилась у подножья памятника и чуть наклонилась вперед, чтобы прочитать текст на постаменте. «Cette urne renferme des Cendres provenant de Crématoire du Camp de Concentrations de Floßenburg et de ses commandos, 1940–1945». [77]Она произносила слова с подчеркнутой артикуляцией, присущей всем иностранцем.

Раздосадованная извращенным немецким любопытством, Лотта потащила ее за собой.

— Господи, неужели тебя до сих пор мучают угрызения совести? — воскликнула Анна.

Это было уже слишком!

— Ты переворачиваешь все с ног на голову! — сказала Лотта раздраженно. — Моя совесть чиста. Тогда всю вину я взяла на себя… я была молода и эгоцентрична, думая, что на мне держится Вселенная, что я могу повлиять на чужие судьбы. Заносчивость молодости…

— То, что ты говоришь… — Анна растроганно на нее посмотрела, — касалось и меня… Молодая и эгоцентричная — ты попала в самую точку. Душой и сердцем я болела лишь за одного человека…

Лотта недовольно покачала головой. Эгоцентризм ее молодости нельзя ставить в один ряд с себялюбием Анны — их разъединяла пропасть различий. Анна обладала изощренной привычкой все искажать. Лотта вздохнула. Не так-то просто найти аргументы, чтобы опровергнуть это высокомерное уравнивание. С обиженным видом она пошла дальше.

— Подожди… подожди… Лотта, — умоляла Анна, стараясь не отставать.

Реминисценция из далекого прошлого. Даже ребенком Лотта была гораздо проворнее своей пухлой сестренки. Чувство ностальгии по детству чуть было не обуяло ее.

— Послушай… да подожди же ты. Я хочу тебе кое о чем рассказать, ты будешь поражена… подожди, — пыхтела Анна. — Знаешь, что я могла изменить ход истории? Был момент, когда я…

Лотта устало обернулась — до боли знакомая тактика. Анна всегда пыталась привлечь ее внимание какой-нибудь интригой: посмотри, что я нашла, — коробку с конфетами, со стеклянными шариками…

Анна догнала ее.

— В какой-то момент, — усмехнулась она, — исход войны зависел от простодушной домработницы из Восточной Пруссии, некой…

— Анны Бамберг, — отрезала Лотта.

— Ты мне не веришь.

Вместе с караваном беженцев из Берлина, который, скорее всего, превратился в развалины, Анна вернулась обратно в поместье. Фрау фон Гарлиц получила приказ по расквартировке обездоленных. Замок заполонили горожане, лишившиеся крова, нуждавшиеся в продуктах питания и чистой одежде; на паркетных полах, до блеска натертых Анной, они силились пережить травму: их город погибал в огне.

Замок был наполнен до отказа, когда туда приехала жена офицера с грудным младенцем на руках и хнычущим малышом.

— Мой муж — кавалер Рыцарского креста, — представилась фрау такая-то, рассчитывая, что отныне все двери для нее открыты. Анна знала: на счету у обладателей такой награды обычно много убитых. Комментируя радиосообщения о награждении кого — либо подобным орденом, Мартин всегда посмеивался: «Теперь и у него заболит горло» — орден туго стягивал шею. Анна понятия не имела, куда поместить жену героя. Озабоченная этой проблемой, она расхаживала по внутреннему дворику, пока не наткнулась взглядом на жилище кучера, располагавшееся над конюшнями. В свое время вместе с лошадьми исчез и кучер, но его вполне приличное жилье осталось: большая гостиная, две спальни, ванная комната и кухня. Здесь мы без всяких стеснений можем поселить эту особу, решила Анна. Однако через три дня объявилась еще одна молодая женщина с двумя детьми — жена заводского рабочего, уже без приставки «фон». Если благородная дама уступит одну комнату и они по-дружески разделят ванную и кухню, то обе смогут жить в кучерском доме, рассуждала Анна. Поднимаясь по лестнице, она мимоходом остановила фрау фон Гарлиц, чтобы спросить у нее разрешения.

— Что? — вскрикнула та возмущенно. — Поместить даму с таким реноме в одном доме с невесть откуда взявшейся беженкой?!

— Она просто мать, — спокойно ответила Анна, — мать двоих детей, и ничего более — точно такая же, как и другая. В любом случае в распоряжении важной персоны останутся две комнаты.

Фрау фон Гарлиц посмотрела на нее как на полоумную и покачала головой:

— Это исключено.

Война не война, она не позволит своевольной домработнице разубедить ее в существовании людей разного сорта, которым с рождения — каждому по ранжиру — предначертана своя судьба, а значит, и своя жизнь, но в разных мирах.

— Тогда я поселю ее у себя, — крикнула Анна.

— Об этом не может быть и речи.

Их перепалка гремела на весь дом, любой мог насладиться.

— Ты большевичка, — обвиняла ее графиня.

— Ну и пусть, — Анна повернулась к ней спиной и оставила в одиночестве.

Под лестницей ее поджидал суровый Оттхен, прирожденный холуй.

— Как ты смеешь разговаривать таким тоном с милостивой госпожой?! — прошипел он.

Анна подошла к нему вплотную.

— Отто, вот что я тебе скажу. Я говорю ей обо всем прямо в лицо. Но если потребуется, я отдам за нее жизнь. Ты же перед ней заискиваешь, а в сапоге прячешь нож. Ты с раболепием произносишь «Да, милостивая госпожа», но твой взгляд пылает ненавистью. Я это вижу, меня не проведешь.

В конце концов Анна подыскала для матери, которой и в голову не приходило, какие бури бушуют вокруг нее, продуваемую насквозь комнатку на чердаке, без печки, без воды и без окон. От подобной несправедливости у Анны пропало всякое желание по-человечески общаться со своей хозяйкой. Обычно она будила ее по утрам, раздвигала шторы и, сидя на краю постели, вела с ней незатейливые утренние беседы. Фрау фон Гарлиц очень дорожила этим ритуалом, он примирял ее с очередным военным днем на фоне анархии, царившей в поместье. Теперь же Анна сквозь зубы пожелала ей доброго утра, рывком раздернула шторы и исчезла. Графиню хватило на пять дней.

— Чертова ослица, — не сдержавшись, крикнула она со своей кровати с балдахином, — ты могла бы, по крайней мере, поздороваться!

— Я поздоровалась.