Новый придорожный аттракцион - Том Роббинс Страница 64

Кстати, Джон Пол, тебе не кажется, что в этом что-то есть – наш старый общий приятель Джордж О. Саппер имеет неподалеку отсюда студию. Джордж первым из поп-художников удостоился Prix de Rome и теперь пробудет в Италии все лето. В воскресенье я планирую облачиться в свое шпионское гражданское платье и пойти его проведать. Думаю, старине Джорджу есть, что рассказать о нью-йоркской богемной тусовке, а может, он даже снизойдет до того, что укажет мне бордель поприличней. Желаю вам удачи и всяческих радостей с вашим зверинцем, и не забывайте молиться за меня.

Искренне ваш во имя Отца и Сына и Святого Духа

Плаки П.

Маркс Марвеллос был готов плясать от радости. Гип-гип-ура! Письмо Перселла он воспринял как личный триумф, как академические лавры – пусть и с небольшим опозданием. Послание Плаки явилось для него очередным доказательством – а разве нет? – что крупнейшая Церковь христианского мира вот уже несколько столетий ходит на ходулях по зыбучему песку. И он, Маркс Марвеллос, занимаясь последнее время исследованием положения дел в сфере религии, открыл для себя – еще до чтения писем Плаки из монастыря на Рысьем Ручье – темную сторону церковной истории… И уж он-то знал обо всем – о всех гонениях, о каждой чистке. Ни одна победа, ни одна интрига Ватикана не ускользнула от его внимания. Но даже те, казалось бы, мелочи, о которых повествовал Проказник Плак, были столь красноречивы, столь убедительны, что приводили Маркса в восторг, в какой его были бессильны привести вторичные исторические свидетельства.

Все перечисленное Перселлом, все эти турникеты и тайные кладовые – по крайней мере для Маркса Марвеллоса – служили неопровержимым доказательством дряхлости и угасания Церкви. А именно: христианство постепенно исчерпало свою духовную энергию, заменив ее политическим и экономическим могуществом. Этот дисбаланс привел к искажению всей религиозной структуры, и хотя, казалось бы, это компенсировалось неизмеримо возросшей физической мощью Церкви, ее духовный потенциал неуклонно стремился к нулю. Политическое и/или экономическое могущество создает на пути естественного потока любви фрикционное сопротивление. В случае же с Католической Церковью это трение привело к созданию локомотива, который обладает значительной инерционной мощью, однако не способен даровать спасение.

Да, сделанные лжемонахом находки подкрепляли теорию Маркса Марвеллоса и даже вселили в нашего незадачливого мыслителя надежду, что ему удастся составить прогноз дальнейшей судьбы религиозных систем. Маркс Марвеллос так увлекся, что успел всем прожужжать уши. Он загружал своими разглагольствованиями чародея, когда тот завязывал набедренную повязку, он загружал Аманду, пока… пока не заметил в ее огромных зеленых глазах слезы.

Бедняжка, неужели сделанные Перселлом открытия так расстроили ее? А может, всему виной его, Маркса, убежденность в том, что Церковь переживает сейчас не лучшие времена? Как оказалось, его псевдонаучные домыслы здесь ни при чем. Просто, выглянув в окно спальни, Аманда заметила – как раз под южным выступом гигантской венской сосиски – бабочку-монарха, первую за весь год.

Уж не знамение ли это?

– Я понимаю, – произнес Маркс Марвеллос, – что для тебя в жизни главное – это стиль, форма.

Аманда вздохнула. Ей снова брошен вызов. Нет, что еще хуже, ее прервали за ее обычным занятием по средам – выпечкой хлеба. И как всегда, Аманда простила Марксу его бесцеремонность.

«Маркс Марвеллос сейчас занят пересмотром ценностей, – рассудила она, – и по мере того, как он отбрасывает старые ценности, его разум все сильнее приближается к абсолютному смыслу». Аманда надеялась, что именно так оно и есть. Не хотелось бы, чтобы он оказался очередным упертым интеллектуалом, дергающим из упрямства край космического занавеса, и все с одной целью – разоблачить призрак прогнившего женского (конечно же, иррационального!) мистицизма, который, несомненно, за ним скрывается. Аманде не хотелось, чтобы смотритель их придорожного зверинца оказался той же породы, что и эти типы, почитывающие на досуге «Тайм», для которых любой трансцендентальный опыт сродни хэллоуинскому розыгрышу, но которые мелким бисером рассыпаются перед любым епископом, случись им повстречать такового на каком-нибудь приеме.

Что касается Маркса Марвеллоса, то он пока еще не питал особого интереса к «смыслу смысла». «Науку не интересуют цели, – неустанно утверждал он. – Посмотрите вон на те звезды над головой. С какой стати я должен задаваться вопросом об их назначении или рассуждать об их смысле? Возраст, положение, размер, скорость, расстояние до Земли, химический состав – вот и вся информация, которую я могу получить и которая мне нужна. Все остальное по определению будет туманным и расплывчатым. Когда мне известно, из чего состоит тот или иной объект, как он ведет себя, тогда мое любопытство в общем и целом удовлетворено».

Да, Маркс Марвеллос считал себя объективным исследователем объективного мира. По его убеждению, из миллиарда аспектов нашего всеобщего опыта лишь те имеют отношение к «реальному миру», которые способны дать нам количественные характеристики того или иного явления. Тем не менее он полагал, что религиозное чувство человека (по большей части иллюзорное) имеет свой материальный аналог. Именно эта убежденность вкупе с его стремлением познакомиться с количественными законами религиозных феноменов и привела Маркса в придорожный зверинец. Вот почему, несмотря на весь его материалистический взгляд на звезды, в его дневнике появилась дословная запись слов Аманды о том, что «звезды – это всего лишь проекции человеческой души, своего рода прыщики нашей совести. И одновременно они действительно существуют».

Вполне возможно, что Маркс также записал ее слова относительно стиля.

– Наверное, стиль, или форма, привлекает меня потому, что понятие содержания – это весьма сложное для меня понятие, – сказала она, скатывая тесто в булки. – Если вычесть из объекта все качества, которыми он обладает, то что останется? После того, как вы вычтете из звезды ее возраст, положение, размер, скорость, расстояние до Земли и химический состав, то от нее останется разве что только дырка в небе – или что-то еще? Например, этот кусок теста на столе обладает следующими свойствами: он мягок, податлив, бел, влажен, гладок и прохладен на ощупь. Но что он такое в целом? Что это за объект такой, который обладает такими качествами? Этому трудно дать определение. Вот почему, как мне кажется, понятие содержания следует заменить понятием формы. – Она остановилась, чтобы убрать с лица локон, от чего на ее щеке осталось мучное пятно. – К тому же я всего лишь воспроизвожу голоса. Точно так же, как дети в школе механически воспроизводят заученные фразы. Как река воспроизводит уклон русла, как кишечные газы воспроизводят содержимое желудка.

– Аминь последним твоим словам, – откликнулся Маркс, – аминь и еще раз аминь. А не приходило ли твоим голосам в голову, что содержание накладывает ограничения на форму, более того, определяет форму? Вот ты веришь в астрологию. В таком случае для тебя содержание – это каким образом и в какой мере цвет, свет и электромагнитное излучение звезд определяют наши личные качества. Но тут я вынужден сказать, что все это чушь собачья, потому что человеческое тело излучает в лучшем случае одну двухтысячную часть вольта, и как, позвольте спросить, на этот мизер способно повлиять магнитное поле звезд или планет? Однако независимо от того, разделяет кто-нибудь астрологические либо более рационалистические воззрения, например, положения генетики или бихевиористской психологии, ему придется признать, что в нашей жизни присутствует некая предопределенность. Содержание присутствует еще до того, как мы начинаем его замечать, от него нам никуда не деться, вот и получается, что стиль, форма – это всего лишь внешнее выражение содержания. Скажи мне, что я прав, и я тотчас пойду и встану за прилавок торговать сосисками. Ну скажи, ведь ты такая хорошенькая с мукой на щеках. Ты напоминаешь мне Джулию, Дитя Духов.