Русский садизм - Владимир Лидский Страница 62

И у нас в Мокрых Гробах тайно возводились раскольничьи скиты, хоронились по лесам в сырых землянках староверы, ревнители Христовы, готовые пострадать за Господа Нашего и Промысел Его.

И се местный воевода, недовольный сими подвижниками благочестия, послал с оказией грамотку царю: дескать, творят раскольнички мне великую досаду, не изволишь ли, государь-батюшко, прислать стрельцов? А государь не прочь порадеть — надо ж крамолу истреблять, — взял да и послал дружинку на усмиренье непокорных. И се прельщенные антихристом пришли стрельцы в наши Мокрые Гробы и, пришед, учали вычищати окрестные леса. И стар и млад, и женскаго и мужескаго пола схватывались люди и подвергались жестокому пытанию: биению кнутом и вырыванию ноздрей, усекновению ушей, носов и рук, перебиванью булавою голеней, а тем, кто укрывался в нырищах и схронах, трижды сказывали сказку к отречению, яко токмо не восхотели отрекаться, тут же зажигались огненным увещеванием и горели в муках, криках и восклицая «аллилуйю».

С тех судных дней посямест прозывают нашу местность уже Сухие Гробы, яко Господь Наш Всемогущий Своею волею увел избыточную влагу от недр земных в границах нашего селения и, услышавши молитвы мучимых, вопияще к небу Божия хвалу, сподобил благоденствия сей край. Истинно Григорий Нисский рече: «Хвала Богу — се аллилуйя», Василий же Великий, аки брат его меньшой, такожде глаголет: «Аллилуйя — ангельское слово, а слово человеческое — слава Тебе Боже!».

Тако согласно Слову не все погорели староверы, и малые сии понесли Свет Истины в веках. Вот наш корень, сыночка моя, — вера праотцев наших: тверже камня да круче кипятка, и огнь ее не палит, и хлад не губит, и глад не точит, стоит, как стояла во славу милосердия Божия.

А родители мои, ты слушай, не разумели в исправлениях церковных книг, яко от рожденья грамоте не шибко разбирали, и наложению перстов учил их, сиротинок, местный протоиерей, се оне и прилепились к Церкви, яже принята была о ту пору меж крещеными людьми.

Батюшка мой подвизался дьяконом в маленькой церквушке при сельце, матушка была огородная хозяйка, и так оне без меры бедовали, што насилу, не едши по неделям, выживали токмо к осени до урожаю репы и картофелю. Сице родители мои погрязли в скудости и недостатке всего, что умышляет и востребует живот, сиречь по-нонешнему — жизнь.

А родитель мой во всю свою историю имел святую блажь, коя пытала его мукой сокровенною: прибыть паломником на Афон. Да токмо се не стоек в вере православной был мой батюшка, аще убо не схотел идти на Афон, Христа ради бредучи, а схотел грязными деньгами путь себе прокласть. Ну, якой же ты паломник, аще подвига не умышляешь, да бредешь к Святым Местам, не смиряя плоти, но супротив того, алкая пищи, пития и дорожного удобства? Где твои вериги али власяница, али хоть обет якой, ты бо не блаженный, не юродивый Христа ради, где же благочестие и благовестие, благолюбие и благомощие? Несть, несть! А токмо безочство и безстудие! Прости Господи, блудливый мой язык и поношение родителя; не должно сице смиренному рабу выносить глумление свое на Твой великий суд, ибо Ты и без того бездны прозреваешь, глядючи на человеков, и воздаешь каждому по делам его!

Се мой батюшка и поступил согласно наущению антихриста: взял топор, да стал караульщиком при лесной дороге. День стерег, два стерег и паки стерег, а на пятый день послал черт купца сквозь лес, без товара, но с тугой мошною, се мой батюшка уж и расстарался: обагрил топор о купецкую душу, да сице борзо, пгго сей даже помолиться не успел и, не испросив прощения у Пресвятой Девы, не причастившись Святых Тайн да не исповедавшись, по злокозненному промыслу почил. А возница его аки бесноватый бежал по лесу, вопия от страха, и батюшка его преследовал, да не достиг, и уберег Господь сего возницу, не то и ему протянуться под кустами в траве с проломленной главою. Ужас, ужас; «асмодей» — слово бесовское тлело на устах убийцы, егда он крушил топором безвинного купца, и кровь, лияся, багряною струею грязнила сапоги его. Господи, прости, Господи, прости! Се отчаянье мое и скорбь моя, Господи прости! Пусть купец был выжига и златолюбец, ты сочтешь, Господи Христе, его грехи, но бо убивать нельзя, кто батюшке дал право распорядиться бытованием чужой души?..

И что же? Поехал на Афон, принял схиму, замаливал грехи. Тайные деяния свои держал в секрете, каялся аль нет, не вем, — полагаю, вряд ли, ибо монашество на крови не есть благочестие, но супротив того — дьявольская прелесть.

Дивно мне еще, што не принял он погибель через лукавство сатаны, да, знать, Богу было угодно, дабы род его искупал грехи родителя. Се по слову тому и сбылось, токмо сие позже совершилось, и пришлось мне, рабу Божию, сторицею оплатить долги отца.

Матушка моя, тем временем, погрязла в нищете, и по весне, аки скот, жевала запрошлую солому; много лет тащила она лямку горестей своих, и несчастия души пополам с болестями тела тянули жилы из ея. Но, моля Бога, держалась верою в Него, и Он не бросил, не оставил, а укреплял и подвигал к смирению и кротости.

Слушай, чадо, дальше, ибо не можно осмыслить несчастья века нашего кромешного, не достигнув понимания былых прегрешений. И за их надобно покаяться, надобно похоронить наших мертвецов и пуще — воздать должное пытавшим и, само собой, — пытаемым, се тогда и воссияет Царствие небесное…

И прошли лета и паки лета, и вернулся батюшка с Афона. Уж отмаливал он свои великие грехи, аль коснел без покаяния, аз, как и прежде сообщал, не вем, токмо возвернувшись, зачал он торговать привезенными с Афона вещицами. И были у его иконки, складеньки, крестики да ладанки и наипаче всего — афонская землица, коей смысл есмь — животворящее начало и нескончаемая святая благодать. И зело батюшка в сем деле преуспел, подсобрал деньжат кратким временем, зашил в мятую рогожку, да и схоронил за печкою в укрывище. Матушка радехонька: хлеба вдоволь, кашки — вдоволь, даже сахарцу в доме завелося, токмо то беда и горестное лихо, што леты длятся и проходят чередою, а чада, продолжателя семьи все нет. Аз чаю, то было искупительною мерой батюшке, погубителю живой души, и паче чаю, што Христова розга пребольно наказует! А уж родители мои аще восхотели чада, ибо кто ж на старости лет поднесет им в болести и жажде воды да хлеба край, кто станет тружаться древлих да убогих, кто помилосердует им в юдоли их плачевной?

И матушка моя давай молиться любимому святому, преподобному старцу Серафиму, уж она его вельми почитала, и обет дала: коли народится чадо, быть ему паломником и свершить в отрочестве вместе с матушкою пеший путь ко святым мощам в Дивеево.

И снова утекали лета и зачинались родителями чада, и все не можно было их зачать, бо истинно глаголано: Христова розга пребольно наказует!

Семь лет трижды пролетели, днем сменяя ночь, и мытарились родители, докамест не уразумели, што за грехи надобно платить. Восстал однажды батюшка поутру на своей постеле в изумлении необычайном и глаголет шепотом молитвенным: было ему, дескать, видение чудесное сияющего светом отрока и возвещал сей: отрекись, мол, от стяжательства и казну свою снеси в ближний монастырь, монахи, чай, сами разумеют на што употребить злато, бисер и каменья, а сам, дескать, раб Божий, за все прегрешения твои, и паче всего за грех смертоубийства прими епитимью?. Подвигаешься на столп, повтори-ка подвиг Саровского затворника: тысячу дней и ночей стоять тебе, избавляясь от тенет бесовских на холодном камне и молить Господа: «Боже, Боже, буди мне милостив и милосерден!».