Вечера в древности - Норман Мейлер Страница 62

В следующее мгновение это необычное, приятное и естественное ощущение ушло. Подобно вельможе, притронувшемуся к свинье, я глубоко погрузился в реку страданий Фараона. Это, собственно, не были страдания. Он был охвачен чувством, для описания которого я едва ли знал слова — нечто сродни ощущению, которого я боялся, пробуждаясь: предчувствия, что наступающий день обязательно принесет какое-то ужасное событие. Итак, я почувствовал, что, подобно мясу свиньи, что как воск лежит в груди Фараона — еда даже не спустилась в Его живот, какой-то гнет в этом покое давит на Него, какое-то горе, которое случится до всего того, что должно еще произойти, как будто Он действительно мог не допускать до Себя все неприятности лишь до тех пор, пока Его не покинула сила. Чувствуя себя так, словно я вошел в пещеру, в которой оттенок каждого цвета был темным, как пурпурная краска, добываемая из улиток Тира, я также обрел ни с чем не сравнимый опыт изучения своей матери, отца и прадеда глазами Фараона, и моя семья была не такой, какой я ее знал, разумеется, выражения их лиц виделись Ему не такими, какими видел их я. На лице моего отца была написана изощренная хитрость, которую я никогда бы в нем не предположил, а Мененхетет обнаружил упорство, беспощадное, как сила камня, сокрушающего плоть. Конечно, независимо от того, как мало мой прадед говорил за столом, человек, которого видел Птахнемхотеп, был таинственнее камня — на деле то был валун, который может разбиться при падении с высоты и явить скрытый в его центре драгоценный камень, — или то оказался бы живой скорпион? Именно с таким трепетным восхищением и равным ему опасением глядел Птахнемхотеп на Мененхетета.

Что касается матери, то, если бы не история, которую она только что рассказала, я бы не узнал ее. Она выглядела более прекрасной и более убийственно жестокой, чем моя мать. Что же до меня, глядя на себя Его глазами, я был поражен не правильностью черт своего лица, но тем, что предстал самым смышленым маленьким животным, какое мне доводилось видеть, и жизни во мне было больше, чем я мог предположить. И все же на моем лице лежала печать такой грусти и такого ужаса! Этого я не ожидал. Я также не был готов к любви, которую ощутил в сердце Фараона, когда Он глядел на меня. Как и к тому, что любовь эта вдруг погасла под страшным давлением мяса свиньи в Его животе, и я, при этом повороте Его внимания, был возвращен в себя так же внезапно, как себя покинул.

Птахнемхотеп заговорил. Подобно чуткому гребцу, быстро оценивающему опасность, Он принялся рассуждать о делах, которые способны были отвлечь меня от описанного потрясения. Слуги стали одну за другой уносить большие свечи, и у Фараона было время, чтобы сказать о многом в промежутке, когда исчезало пламя одной свечи и медленно оплывала другая. По мере того как мы погружались во тьму, я ощутил, что покой стал похож на пещеру.

Он начал с замечания, что в истории, рассказанной моей матерью, есть отзвуки жизни всего нашего великого царства и она заставила Его задуматься об ушедших временах. Ибо притом что моя мать, сказал Он, говорила лишь о тех, кто живет среди нас или умер не так давно, Он тем временем обнаружил в ее рассказе чувства столь сильные, особенно со стороны умершей жены, что они напомнили Ему о великих предках, построивших Пирамиды.

Я с трудом мог поверить в то, что это голос Птахнемхотепа. Он говорил с торжественной размеренностью Хемуша, медленно, голосом, который мог вызвать во мне нетерпение, если бы чары этих долгих звучных рассуждений не успокаивали мои разбушевавшиеся чувства. Через некоторое время я даже стал считать, сколько голосов выходило из горла нашего Фараона этим вечером — некоторые были пронзительными, некоторые — низкими, другие — грубыми или быстрыми. Я услышал отражения — не более чем в своеобразном звучании слова, искажающем его произношение, — присущие Дробителю-Костей или Раваху, и еще намеки на голоса из многих провинций, — и я смог убедиться, насколько подобающей была способность нашего Доброго Бога, как всякого Бога, обладать более чем одним человеческим голосом. И все равно я и не подозревал, что Он может говорить и как Хемуш. Именно тогда я понял, что Птахнемхотеп не мог слышать голос, который Ему не нравился, чтобы не ощутить властного желания изгнать все его отзвуки. И вот мы услышали оттенки голоса Верховного Жреца, воспроизведенные столь умело, что Хемуш, где бы он сейчас ни был, должен был почувствовать, как нарушили его величественный покой, и быть притянутым, подобно куску черной-меди-с-небес, к своему подобию, созданному Фараоном.

Этим голосом Птахнемхотеп стал рассказывать. «О Моем предке Хуфу, — начал Он, — сказано, что Его глаз покоился на каждом камне Великой Пирамиды, который устанавливали на место. Известно также, что Он распустил Свой гарем и оставил лишь одну жену. Ей, Нечер-Хенет, Он был предан так же, как и самому себе. Ибо Он считал, что в верности заключается Его сила. Отдавая Свое тело одной женщине и никому другому, Хуфу обретал добродетель двух благородных душ, каждая из которых состояла из семи частей. Поэтому Они не просто добавляли свои силы — одну к другой, но умножали их. Соответственно, Хуфу обладал семижды семью проявлениями силы.

Такова, — сказал Птахнемхотеп, — сила, от которой мы отказались. В нас нет стремления построить одну Великую Пирамиду. Мы проводим жизнь за сотней разных дел. Мы даже решили, что сделали мудрый выбор. Ибо может ли быть больший риск, чем всецело верить кому-то? Хуфу мог быть в семь раз на семь сильнее любого другого Фараона, однако таким же могучим был и Его страх лишиться Своей силы. По этой причине Он не мог оставить Свой Дворец, не опасаясь, что Ра войдет в тело Его жены и похитит Его силу. Хуфу даже построил гробницу в самом центре Пирамиды, чтобы свет Ра никогда не смог проникнуть к Нему. К тому же на случай, если Его убьют при посещении места работ, Он оставил Своей страже негласный приказ о том, что Нечер-Хенет надлежит забить камнями насмерть. Он настолько перестал верить в ее верность, что начал подозревать Своих военачальников. Наконец Он издал Свой приказ. Никто в Мемфисе не имел права предаваться любви без Его разрешения. Народ был вынужден подчиниться. Какой простолюдин мог доверять своим соседям, когда каждый звук был слышен на улице, и какой благоразумный человек вверил бы свою судьбу преданности своих слуг? Все — богатые и бедные — были вынуждены соблюдать воздержание. Этот всемогущий Властитель, гробница Которого больше горы, мог повелевать чреслами мужчин и чревами женщин. — Птахнемхотеп вежливо кашлянул в ладонь. — И вот, даже лежа на смертном одре, Хуфу верил, что никогда не умрет, поскольку теперь Он полностью был Богом».

Птахнемхотеп умолк и посмотрел по очереди на каждого из нас, удостоив даже меня внимания Своего долгого взгляда, будто и мое участие было столь же важным для Него, как и внимание остальных. «Я искал мудрости, — сказал Он, — и пришел к выводу, что Фараон, будучи отчасти человеком, а отчасти Богом, никогда не должен излишне отклоняться в одну из сторон, иначе безумие станет Его единственным выбором. Хуфу заблудился, взы-скуя полноты божественных сил. Я же, возможно, стремлюсь к слишком немногим из этих даров».

Теперь Фараон замолчал. Его губы шевельнулись, как будто Он хотел сказать нам еще что-то, Он поколебался и действительно умолк. Я знал, что в нашем вечере наступает перемена. Все, что было странным, но вместе с тем стройным, исполненным небольшими страхами и непривычными удовольствиями, теперь будет нарушено. Волны набегали на мои мысли со всех сторон. И действительно, в следующий момент, не предваренный объявлением слуги, вошел Хемуш.