Из первых рук - Джойс Кэри Страница 61

Когда вскоре после обеда я отправился восвояси, профессор держал меня под руку с одной стороны, а сэр Уильям — с другой.

Спускали они меня с лестницы или вели под локотки, как почетного гостя, — судить не берусь. В «Элсинор» нас доставили на машине — кажется, на такси. Где-то по пути к нам подсел Носатик Барбон. Возможно, профессор заехал за ним. Похоже, что они были знакомы. Носатик и уложил меня в постель.

Более того: видя, что мне трудно улежать в постели — чертовски узкой — и что других гостей раздражает моя веселость, когда сами они в миноре, он остался со мной до утра.

Я был ему признателен, но пожалел, что он не дал мне барахтаться в собственное удовольствие. Особенно утром, когда увидел, как он скис, а мне и без того было кисло.

— Ну, а сейчас ты о ком беспокоишься? — спросил я.

— О м-маме, — сказал он. — Она, верно, прождала меня всю ночь. Она ужасно беспокойная.

— Ты тоже, — сказал я. — Она сама виновата.

— Она уж-жасно, уж-жасно беспокойная.

— Любит тебя, наверно, — сказал я. — Некоторые матери любят своих детей. Это естественно.

— Да, она меня любит, но не одобряет.

— Многие матери не одобряют своих детей. Это естественно. Женщины очень критичны. У них на все своя точка зрения.

— Она не выносит, когда я рисую. Знаете...

Он замолчал. Я знал, что ему нужно. Чтобы я пошел с ним и поговорил с его родителями. Объяснил, что он хочет стать художником. Но голова у меня раскалывалась, глаза жгло, в руках и ногах стреляло, как в пульпитном зубе. Во рту пересохло, как в старом грязном ботинке. Мне не терпелось приняться за работу.

— Ну, хватит дурака валять, — сказал я. — Я и так ухлопал уйму времени и сил на светские обязанности. Чем скорее я впрягусь в «Грехопадение» и кончу его, тем лучше. Особенно теперь, когда можно продать его Бидерам.

— А вы не сходили бы со мной? — сказал Носатик.

— Это еще зачем? — рассердился я. — Тебя что, просили торчать здесь всю ночь?

— Вам было очень плохо. Я боялся, что вы упадете с кровати и расшибетесь.

Тут уж я совсем рассвирепел. Вот как! Носатику вздумалось сотворить из меня кумира и приносить себя в жертву. Совсем как моей сестрице Дженни, которая не раз доводила меня этим до белого каления. Когда я, лишив себя завтраков, скопил пятнадцать фунтов, чтобы она могла вставить себе зубы — поскольку собственные, которые она не лечила, у нее выпали, — она тут же отдала деньги мужу на новую модель. А когда я увидел, что она по-прежнему без зубов, и узнал, куда пошли мои деньги, она только сказала:

— Я думала, ты хотел порадовать меня.

— Хотел. Но я не для того шесть месяцев недоедал, чтобы тешить Робина.

— Ну, милый, ты доставил мне огромную радость. Такое счастье — эти пятнадцать фунтов были словно дар Божий. Воистину дар Божий. Ведь я получила их благодаря твоей доброте и любви. Они помогли мне спасти Робина от отчаяния. Ведь он совсем уже отчаялся. И тут пришло твое письмо.

— Он всегда отчаивается. Все изобретатели отчаиваются, если у них нет миллиона на текущем счету или заручки у директора какого-нибудь предприятия. У твоего Робина столько же шансов реализовать свое изобретение, как у таракана попасть в зачерствелый сыр.

— Но, милый, только на прошлой неделе он показывал свою новую модель «Рэкстро» — самой большой нашей фирме. И модель там понравилась, самый чувствительный регулятор из всех, какие им когда-либо предлагали. Немножко упростить — и его можно будет запустить в производство.

Я был слишком возмущен, чтобы возражать. Ну и дуреха, прямо хоть плачь! К тому же ей, конечно, опять нужны были деньги. Сначала она из гордости не хотела просить, но любовь все превозмогает. Мы с матерью сложились и дали ей несколько фунтов. Все мои сбережения ухнули за эти три года. Потом я женился, и моя чековая книжка попала в надежные руки. А когда новая рэнкинская модель нашла наконец сбыт, ничто не изменилось. Дженни это не прибавило счастья. Рэнкин теперь окончательно убедился, что ему нужно десять тысяч в год и фабрика в собственное распоряжение. И Дженни, кажется, поняла, что ему всегда всего будет мало. Она начала соображать, что значит жить с человеком, который считает себя обездоленным. Все равно что очутиться в пасти большой ленивой акулы, — она наверняка сожрет тебя, даже если ей вовсе не хочется есть, уж так она устроена.

И конечно, ни мать, ни я так и не получили обратно своих денег. Даже когда Рэнкин стал хорошо зарабатывать. Он не платил долгов. Он считал, что никто и ничто не может вознаградить его за причиненную когда-то несправедливость. И все, что получал, тратил на новые модели. А мы продолжали давать Дженни деньги. Она была преданная жена. И мы плясали под дудку Рэнкина, потому что Дженни была преданная жена.

От этих воспоминаний я так распалился, что стал сам не свой. И заорал на Носатика:

— Что тебе здесь надо? Разве я не сказал тебе — марш домой?

— Д-да, д-да, — сказал Носатик, дрожа. — Я сам во всем виноват.

— Разве не говорил я тебе сто раз — не ходи сюда, не лезь ко мне? Оставь меня в покое и займись своим делом.

— Г-говорили, — сказал Носатик с таким видом, словно искал, в какую бы щель ему поскорее забиться.

— Разве не говорил я тебе, что тебя утопить мало, если ты сейчас же не добьешься стипендии?

— Г-говорили, — сказал насмерть перепуганный Барбон. Он словно уменьшился наполовину, а нос удвоился — набряк от переживаний.

— Ну так п-пошел вон! — загремел я. — Чтоб духу твоего здесь не было до будущего года!

— А в-вы, в-вы не пойдете со мной к маме? — сказал Носатик.

Собственно говоря, я уже понял, что допустил ошибку. Носатик, конечно, совсем оробел. Настолько, что даже в лице переменился. Но характер у него не переменился. Каким он, Барбон, был, таким и остался. Преданный до гроба. Упрямый как осел. Даже еще упрямее. Такого бить — только дурь вколачивать.