От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии - Генри Воллам Мортон Страница 61

Когда он родился, каменный дом был местной лавкой, где продавали вино и продукты. Теперь это — национальный памятник. Смотрительница сняла передник и повела меня наверх по деревянной лестнице. В комнате под голыми балками и родился самый любимый композитор Италии. Затем женщина отвела меня в деревенскую церковь Святого Михаила и, указав на позолоченный барочный орган, сказала, что именно на этом инструменте Верди играл, когда ему было одиннадцать лет. Из Ле Ронколе Верди отправился в Милан Учиться музыке. Там ему пришлось встретиться с нуждой и горем. Он женился, и у него родилось двое детей. Четыре года спустя оба ребенка умерли, а за ними последовала в могилу и их мать. Ситуация, которую Фрэнсис Той, биограф Верди, назвал «совершенно оперной, так все здесь доведено до крайности». Верди, словно в подтверждение высказывания, работал в это время над комической оперой. Главной женщиной в жизни Верди была не его рано ушедшая жена, а певица Джузеппина Стреппони, знавшая музыкальный мир изнутри. Она была рядом с Верди в самые черные его дни. Ни одному композитору не повезло так с подругой жизни. Джузеппина была женщиной исключительного здравого смысла. К тому моменту она закончила свою карьеру примадонны, и никаких амбиций у нее не было. Когда оперы Верди стали знамениты, она ни разу не захотела вернуться на сцену, а спокойно занималась домом и мужем. «В конце концов, не каждый может написать „Аиду“, — сказала она однажды подруге. — Кто-то должен упаковывать и распаковывать чемоданы и составлять список белья для прачечной». Верди жил с этой здравомыслящей женщиной двенадцать лет, а потом неожиданно официально на ней женился. Это было идеальное партнерство. Она нежно любила своего вспыльчивого, жесткого и трудолюбивого мужа. Однажды она ему написала: «То, из-за чего мир снимает перед тобой шляпу, меня совершенно не трогает. Думаю, ты поверишь мне, я порой удивляюсь, что ты разбираешься в музыке… Главное, что меня в тебе восхищает, это — твой характер, твое сердце, твое неприятие ошибок других при таком же суровом отношении к самому себе».

В трех милях от Ле Ронколе находится поместье Санта Агата. Верди приобрел его в 1848 году, когда ему заплатили гонорары за ранние оперы. Здесь он сделался местным сквайром, жил со своей Джузеппиной, сочинил «Риголетто», «Трубадура», «Травиату», «Аиду» и «Отелло». Через сорок девять лет счастливой совместной жизни Джузеппина скончалась, оставив его печальным, молчаливым и потерянным стариком.

Дом окружен высокой стеной. Здесь живут потомки Верди. У Джузеппины не было детей, и поместье перешло племяннице, Марии Верди Каррара. По дому меня провела ее правнучка. Поместье по внешнему виду похоже на английское, а может быть, таким его делает сад, разбитый в английском стиле, популярном в сороковых годах XIX века, — извилистые тропинки, кусты, камни, озеро, кольцо деревьев. Все это напоминает дом священника из Норфолка времен королевы Виктории. Я почувствовал в нем что-то почти мрачное. Быть может, такое впечатление произвели на меня темные, переросшие кусты и огромные магнолии, которые сто двадцать лет назад Верди высадил для Джузеппины. Очевидно, что в саду, устроенном в раннем викторианском стиле, ничего не изменилось с тех самых пор, как Верди его задумал: семья бережно сохраняет его первоначальный облик. Это я заметил с первого взгляда. Мне рассказали, что композитор вставал рано утром и обходил свои владения: инспектировал виноградники и поля со злаками. На своей визитной карточке он написал род занятий — землевладелец.

— Каждый вечер он ходил по саду, — сказал мой гид, — и если находил какой-то беспорядок, штрафовал нерадивого садовника. Деньги откладывал, а в конце года отдавал больному параличом. В результате все у него шло, как надо. Старый садовник умер в 1956 году. Ему было далеко за девяносто.

— А каким человеком был Верди?

— Он был серьезным и молчаливым, но очень славным, хотя и пугал людей своей манерой держаться: ворчал и вид имел недовольный, но душа у него была очень нежная. Только он не хотел, чтобы кто-нибудь об этом догадывался.

Мы пошли по дорожке, которая привела нас к могиле мальтийского терьера. Я прочел надпись: «Аllа Метогia di un vero amico» («В память о верном друге»).

— Он души не чаял в своих собаках, — заметил его потомок. — Ну, а теперь вы должны осмотреть дом.

Сад, должно быть, подготовил меня к еще более поразительному зрелищу: в загородном доме периода 1850–1900 гг. сохранилось все, как было при Верди, умершем пятьдесят лет назад. Почтение к памяти композитора, сохранившее сад, в полной мере проявило себя и в доме. Семья запретила себе что-либо переставлять и тем более убирать и теперь жила в сохраняемом ими музее. Я зачарованно смотрел на тяжелые плюшевые занавески, мебель из красного дерева, писанные маслом картины в золоченых рамах, висевшие там же, где когда-то повесил их Верди.

Умер Верди, как я уже упоминал, в миланском отеле, и так глубоко было национальное горе, что каждый предмет в его комнате на момент смерти отправлен был в Санта Агату, и расставили все так, как это было в январский день 1901 года. Старый человек, одеваясь, нагнулся, чтобы поднять упавшую запонку. Обнаружили его лишь некоторое время спустя. Он не в состоянии был двигаться и говорить.

Спальня Верди показалась мне более интересной. В ней я увидел рояль, письменный стол, том Шекспира, ружье с патронами — говорят, он был отличный стрелок — и белые лайковые перчатки. В них он дирижировал оркестром, исполнявшим его реквием на смерть Мандзони. На шкафу — шляпная коробка из кожи с приклеенным на ней ярлыком «Гранд отель, Милан».

Мне сказали, что, сочиняя музыку, он никогда не садился за фортепьяно, а сразу записывал пришедшую ему в голову мелодию. Тем не менее в доме есть четыре пианино. Когда Верди хотел настроить какой-то инструмент, он отсылал его в Париж.

Комната, в которой умерла Джузеппина, тоже осталась такой, какой была в день ее смерти в 1897 году. В другой комнате мне показали чучело ее любимого зеленого амазонского попугая — Лориту. Птица смотрела на нас из-под стеклянного колпака. Пронзительные крики попугая так сильно раздражали Верди, что однажды он замыслил его отравить. Друг поехал по его просьбе в город и вернулся с ядом, но Верди к тому времени успел сменить гнев на милость. «Никогда больше не упоминай об этом, — прошептал он. — Скажи мне только, сколько я тебе должен за яд, и позабудь обо всем!»

Из всех опер Верди я предпочитаю «Аиду», возможно, это каким-то образом связано с моей молодостью. Я всегда верил истории, впервые рассказанной мне в Египте много лет назад, будто композитор ездил по всему Нилу и слушал арабские мелодии, которые потом искусно ввел в увертюру к третьему акту, когда жрицы храма Исиды танцуют при лунном свете у могилы любовников. А в Санта Агате я узнал, что все было не так. Верди не любил моря, а потому и никогда не бывал в Египте. «Аиду», до последней ноты, он написал на своей вилле. Странно себе представить, когда смотришь на эту довольно душную, заполненную коврами обстановку землевладельца XIX века, что мелодии Верди, вышедшие, казалось, из воздуха, родились в мозгу бородатого мужчины, в доме, из окон которого виднелись еще невысокие тогда магнолии и другие кустарники.