Будь ножом моим - Давид Гроссман Страница 61

Так будет лучше, поверь мне. К чему тебе знать, как мелок и зауряден я в жизни?

Вот и все, на этом наш эфир подходит к концу, иссякла наша маленькая иллюзия, иссякло все. Я вновь в Иерусалиме, крепко, как болт, завинчен в свою жизнь. Сама понимаешь, я не могу остаться с тобой после случившегося. Даже моему бесстыдству есть предел. Мысль о том, через что ты прошла по моей вине в этой вонючей гостинице у моря, просто нестерпима. Это только лишний раз доказывает, что я оскверняю все, к чему прикасаюсь.

Мириам, Мириииаммм. Как же я любил вначале выкрикивать твое имя. Сейчас я лежу в самой глубокой низине, где мне только доводилось бывать, и чувствую себя человеком-тараканом. Разрыв с тобой – самое справедливое для меня наказание. Это единственный приговор, который я способен себе вынести. Едва не написал: «Кто знает, сколько времени потребуется, чтобы вновь стать собой». Но кто этот – «собой», и кому вообще хочется снова им становиться?

Ведь по меньшей мере дважды в день, все то время, пока был с тобой, он просовывал голову в дверь, интересуясь, когда уже закончится весь этот кошмар и ты исчезнешь. Ни капельки не сомневаюсь, что уже завтра – да какое там завтра, сегодня вечером, прямо сейчас, как только заклею конверт, я увижу, как он сидит на моем стуле, положив ноги на стол, и улыбается мне: «Бейби, ай эм хоум!»

Хватит, пора заканчивать. Словно произношу надгробную речь на собственных похоронах. В эти месяцы ты вручила мне самый большой подарок в моей жизни (могу сравнить это только с тем, что дала мне Майя, согласившись завести со мной ребенка), а я разрушил его. Впрочем, Майин дар я тоже уничтожаю с невиданным прилежанием.

Не могу выразить словами своих чувств, при мысли о том, как ты взяла, все бросила и приехала в Тель-Авив меня искать. Что ты была там ради меня. Опять же, может, тебе это кажется естественным – ты почувствовала, что я в беде, и бросилась на помощь. Но я все равно потрясен, что человек сделал такое ради другого. Ради меня.

А сейчас я терзаюсь мыслью: насколько же я был занят собой, не увидев и не почувствовав тебя. На протяжении двух дней мы находились в ста метрах друг от друга, может, даже прошли вместе по одной улице, почти коснувшись друг друга. А что я видел? Лишь слова.

Подумать только, как ты подходишь к проституткам на пляже, расспрашивая обо мне, заходишь в гостиницы-на-час на Алленби или на улице Яркон, а потом бродишь по ним еще и ночью; обходишь все эти салоны красоты и массажные кабинеты, упорно допрашивая их мерзких обитателей. А тот тип, который посмотрел на тебя и последовал за тобой, – как ты не испугалась? Представь, что тебя увидел бы кто-то из твоих учеников. Ты не подумала, что совершаешь ради меня безумство?

Мне невероятно страшно, дорогая Мириам! Сердце мое сжимается, зная, что сейчас – тот самый миг, когда мне следовало бы прийти к тебе и сказать: давай попробуем. Почему бы и нет, судья. Ваша честь, почему бы вам не приказать реальности немного ослабить челюсти, чтобы мы сумели вытащить из них двух человек, которым хочется остаться наедине, людей, которые нравятся друг другу. Никому не будет хуже оттого, что они смогут найти утешение в объятиях друг друга – часа по два в неделю, в какой-нибудь убогой гостинице, – и так проверить, что с ними происходит, как далеко они способны зайти… Собственно, ваша честь, почему именно убогая гостиница, проявите снисхождение, хоть раз закройте на это глаза, в исправительных целях, дабы перевоспитать злостного преступника в моем лице. Пускай встретятся в красивом, просторном месте – на берегу моря, в красивом городе, на лужайке кибуца Рамат-Рахель, возле пустыни, в дубовой роще над Кинеретом…

«Что с нами теперь будет?» – спросила ты в конце.

Да, что с нами будет?

Яир

Еще самую малость. Не могу остановиться, как будто если я закончу – все закончится.

Уже по твоему ответу на мое первое письмо я догадался, что ты увлечешь меня в далекие дали, за линию моего горизонта, и все равно последовал за тобой. Почему, зачем? Моим первым побуждением было немедленно разорвать нашу связь – едва ты написала о том, как растрогало тебя мое письмо. Ты хоть понимаешь, как много значил такой твой ответ в самом начале, когда ты еще не знала меня, – ты сразу говорила напрямик, без всяких игр и лицемерия.

Это бывает так редко – доверься мне, доверься профессионалу. Я уже тогда сказал себе: она слишком добродетельна и невинна для твоих саморазрушительных игр. Хоть раз в жизни прояви благородство, отпусти ее. Ведь и у Джека наверняка была хоть одна женщина, которую он не выпотрошил, верно?

Ты, несомненно, воспротивишься этому сравнению, но твоя честность странным образом напоминает то, что ты назвала моей «суетой и обманом». Она, твоя честность, не укладывается ни в какие рамки – или, по крайней мере, в общепринятые рамки моего свинского лицемерия. Эта честность – твоя собственная, созданная твоей стихией. Она – словно поле битвы могущественных сил, одновременно вздымающихся, переплетающихся в тебе. Ты взаимодействуешь с ними со всеми, но это тебя не убивает – наоборот. Как бы мне хотелось научиться у тебя мудрости, но боюсь, что мне это уже не под силу.

Больно ли мне? Да. И стыдно. Быть может, ты считаешь, что мне неведомо чувство стыда? Не отнимай у меня права стыдиться.

Знаешь, я хранил тебе верность в течение всей нашей связи. Хочу сказать, какой бы нелепостью тебе это ни показалось, но я даже (почти) потерял желание провожать взглядом каждую проходящую женщину, фантазируя о ней или пробуя с ней пофлиртовать. А если и поддавался мимолетному соблазну, немедленно чувствовал, как ты (ты, а не Майя!) корчишься во мне от боли. Мне важно, чтобы ты знала – я ни для кого не делал исключений, а ведь мне это совсем нелегко. По десять раз на день я преисполнялся гордостью за то, что я – твой. У тебя, конечно, вызовет отвращение то, как я горжусь этой своей «верностью». Действительно, какое у меня есть право? Ведь по сути мы оба отступили ко «второй линии» верности, и все же.

Мириам, это мое последнее письмо, по всей видимости, я больше не стану тебе писать. Видишь, мы даже не добрались до гильотины. Справились собственными силами. Не будь я таким глупцом, мы могли бы быть счастливы вместе, не важно как – любым способом, который позволила бы нам жизнь. Кстати, я взглянул на календарь и вспомнил, что на этой неделе у тебя был день рождения, верно? Три дня назад тебе исполнилось сорок. Конечно. И ты, видно, ждала меня в этот день, надеялась, что я преподнесу тебе подарок – явлюсь к тебе в качестве подарка. А вместо этого ты получила лишь кипу писем из Тель-Авива, да еще и с этим «не выходи» на десерт.

Чего пожелать тебе на день рождения? По сути, мне следовало бы пожелать тебе тебя. Ты – самый драгоценный подарок, который я только могу представить. Вот бы я был смелее, ради тебя.

Нет, я хочу попросить нечто большее. К чему себя ограничивать, я хочу загадать настоящее желание: пусть время остановится, пусть лето растянется на целую вечность, чтобы я убежал от себя, высвободился из распроклятых тисков, в которые я зажал самого себя, и оказался бы вдруг в совершенно ином месте. Допустим, стоя перед тобой, но новым, свободным, оголенным. Хоть на один день, на одну страницу письма, на одно мгновение абсолютной свободы. Правда, почему бы нет? Чего я стою, если не сделаю этого?