Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель Страница 60

Двенадцать часов сорок пять минут. Я как пай-мальчик снова лежу в своей кровати в «Родниках».

Ной в двух алюминиевых судочках принес мне из столовой мою еду.

И это странное обращение.

Я отлично уложился во время.

Когда я вернулся домой, господин Хертерих, печально посмотрев на меня, сказал:

— Из-за вас мне еще нагорит.

— Ничего подобного, — сказал я. — После обеда я снова лягу, а вечером пусть меня сколько ему угодно обследует дяденька-врач. Температура к тому времени уже пройдет. Расстройство желудка. Такое бывает. Кстати, я слышал, что Али вчера вечером снова нагличал с вами.

— Да. Это ужасный ребенок… Он потребовал, чтобы я мыл ему ноги.

— Не волнуйтесь, господин Хертерих. Я им займусь!

— Правда?

— But how! [76]— говорю я.

Он аж весь рассиял — бедняга.

Что же, если по-другому не получится, то негритенок получит сегодня то, что ему причитается! Дружба с господином Хертерихом, если все пойдет так, как надо, станет для меня просто неоценимой и даже жизненно необходимой. Пожалуй, теперь по утрам я частенько буду температурить…

Так вот, лежу я, значит, а тут приходит Ной и протягивает мне три густо исписанных листка, на которых стоит то, что я только написал выше.

— Что за чепуха? — спрашиваю я.

— Это не чепуха, а потрясающий документ человеческого отчаяния, — говорит он, ухмыляясь. — Сегодня утром здесь такое было. Ты представить себе не можешь. Как у тебя, кстати?

— Нормально.

— Судя по твоему тону, видать, что ничего особенно хорошего.

— Не лезь!

— Ну-ну-ну-ну! Неужто любовь?

— Представь.

— Тогда извини, пожалуйста.

Он опять ухмыляется и говорит:

— Однако это будет сюрприз для Шикарной Шлюхи!

— Скажи лучше, что случилось сегодня утром?

— Шеф высветил Гастона и Карлу! Вышвырнул, как котят. Они уже уехали. Поездом, который без десяти одиннадцать. Он — в Париж. Она — в Вену. Все произошло молниеносно. Раз-два и готово! Странный человек шеф. Иной раз тянет месяцами, а потом вдруг бац и все!

— А как все было?

— Фройляйн Хильденбрандт накрыла их вчера в лесу. Сама-то еле-еле видит. И сразу же доложила шефу. А тот в таких случаях шутить не любит. Вчера вечером был педагогический совет. Шеф позвонил родителям Гастона и Карлы и сообщил, что вынужден немедленно исключить их милых деток, пояснив за что. А самим милым деткам он объявил об этом только сегодня утром. Шеф и учителя уже целый год держали их на прицеле. Первое предупреждение, второе предупреждение. Случай в лесу, как принято говорить, переполнил чашу терпения.

— А сегодня утром что?

— Дело было на уроке латыни. Кстати говоря, шеф, сам того не ведая, испортил Хорьку одну шикарную находку.

— Как это?

— Хорек замыслил совершенно необычный номер, так сказать, психологическую атаку. И, насколько я знаю народ в классе, у него должно было получиться. Но теперь-то, конечно, считай, что из всего вышел пшик.

— Расскажи!

— Ты помнишь эту хохму с нюхательным табаком?

— Которую придумал Гастон?

— Да. Так вот, сегодня утром — первый урок латынь — заходит Хорек, сразу же направляется к Гастону и говорит:

— Где?

— Простите, не понял, — говорит Гастон.

— Нюхательный табак, — говорит Хорек. — Получу я сегодня свою понюшку или нет?

— Вот это да, черт побери!

— Вот именно так мы и отреагировали. Он действительно здорово все рассчитал!

Гастон, конечно, обалдел, встает, дает ему табакерку и говорит, заикаясь:

— Voila, monsieur! [77]

Хорек нюхает. Затем нюхают все ребята из класса. Некоторые даже аплодируют. Но это еще не соль номера! Соль ему испортил шеф.

— А какая была соль?

— Когда все ребята нюхнули табаку, Хорек сказал: «Итак, господа. А теперь возьмемся за Тацита, как бы это ни было для вас малоприятно. И вообще я предлагаю, чтобы отныне все мы получали нашу понюшку после…» — Ной втягивает и задерживает воздух. — «После урока», — хотел он сказать! Но в середине этой блестящей фразы в класс входит шеф и объявляет, что Гастон исключен и чтобы он собирал вещи и поторапливался, дабы не опоздать на поезд в 10.50. Сорвать такой режиссерский замысел!

— Гастон расстроился?

— Ни капельки. Но перед отъездом они с Карлой написали еще вот это обращение, — говорит Ной, показывая три исписанных листка. — Каждый писал по строчке — он одну, она одну. А потом они вывесили листки на доске объявлений. В обеденный перерыв все прочли этот текст — взрослые и дети! Я сорвал их, когда подошел один из учителей. Тебе это интересно?

— Да.

— Я так и думал. Читай дальше!

И вот я читаю дальше этот странный документ, в котором строчка, написанная мальчишеской рукой, сменяется строчкой, написанной рукой девчонки.

Разумные, справедливые взрослые!

Вы говорите: «Не делайте этого!»

А мы говорим вам: То, что мы хотим делать, мы все равно будем делать, хоть на ушах стойте! Мы встретимся снова, мы все равно будем вместе, можете не сомневаться.

«Town without pity!» [78]

Вот такие фильмы вы снимаете, чтобы мы, заплатив 1 марку 50 за билет, посмотрели дерьмо.

«We need an understanding beart» [79].

Вот какие песни сочиняете вы, чтобы растрогать нас и побудить нас покупать пластинки.

Teenager age! [80]

Twen age! [81]

И так далее! Все — лишь реклама для вашего дерьмового бизнеса!

— Да, — говорю я, — хоть и торопились, а выговорились от души. Стоило бы опять повесить это на доску.

— А я и повешу по дороге на ужин. Я только хотел тебе показать. Попадись эти листки на глаза учителю, то только бы мы их и видели!

Я дочитываю листки: