Мой год отдыха и релакса - Отесса Мошфег Страница 6

— Набери 9–1–1, если тебе станет плохо, — сказала доктор Таттл. — Включай по возможности здравый смысл. Трудно угадать заранее, как на тебя подействуют эти средства.

Поначалу все новые препараты, которые она мне назначала, я отыскивала в интернете и пыталась узнать, насколько вероятно, что я буду спать в тот или иной день. Но чтение лишало препарат магии. Из-за этого сон казался банальностью, просто очередной механической функцией тела, вроде насморка, поноса или сгибания сустава. «Побочные действия и предостережения», о которых сообщал интернет, подтачивали мою решительность. Беспокойство из-за них увеличивало объем моих мыслей, и это было совсем не то, на что я надеялась, глотая препараты. Так что я заказывала по рецепту такие препараты, как невропроксин, максифенфен, валдинор, силенсиор, и время от времени добавляла их к моему обычному фармацевтическому коктейлю, но чаще всего я принимала в больших дозах разное снотворное и добавляла к нему секонал или нембутал, если испытывала раздражение; валиум или либриум, если мне казалось, что я грущу; и пласидил, ноктек или милтаун, если страдала от одиночества.

За несколько недель я собрала внушительную библиотеку по психофармацевтике. На каждой наклейке был изображен спящий глаз, череп и скрещенные кости. «Не принимать при беременности», «принимать во время еды или запивать молоком», «хранить в сухом месте», «может вызывать сонливость», «может вызывать головокружение и тошноту», «не принимать с аспирином», «не измельчать», «не разгрызать». Любой нормальный человек встревожился бы и задумался, какой вред эти препараты нанесут его здоровью. Я не была по-детски наивной и не заблуждалась насчет потенциальной опасности. Моего отца сожрал рак. Я видела мать в больнице под капельницей, когда ее мозг уже умер. Я потеряла подругу детства — у нее отказала печень, после того как она принимала в старших классах школы ацетаминофен после средства от простуды. Жизнь — хрупкая и непрочная штука, следовало проявлять осторожность, я это знала, но готова была идти на смертельный риск, если это обещало сон целыми днями и возможность стать совершенно другим человеком. И я рассчитывала, что достаточно умна, чтобы вовремя понять, смогут ли меня убить какие-то препараты. Меня предостерегут кошмары, прежде чем это произойдет, прежде чем у меня откажет сердце, или мой мозг взорвется, или наполнится кровью, или вытолкнет меня из окна седьмого этажа. Я верила, что у меня все наладится и исправится, если я смогу спать целыми днями.

Я въехала в свою квартиру на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда в 1996 году, через год после окончания Колумбийского. К лету 2000 года я ни разу не перекинулась ни одним словечком ни с кем из соседей — почти четыре года полного молчания в лифте. Поднимаясь или спускаясь с кем-то из них, мы неизменно словно отгораживались непроницаемой стеной и демонстрировали мистическое исчезновение из пространства. Моими соседями были в основном сорокалетние семейные пары без детей. Профессионалы с безупречной внешностью. Пальто из верблюжьей шерсти, черные кожаные портфели, шарфы от «Берберри» и жемчужные серьги. Жили там и несколько горластых, одиноких женщин моего возраста — я видела их иногда; они болтали по мобильным и выгуливали своих карликовых пуделей. Они походили на Риву, но у них было больше денег и, пожалуй, меньше комплексов. Квартал Йорквилл в Верхнем Ист-Сайде. Люди тут скованные, чопорные. Когда я шаркала по холлу в пижаме и шлепках, направляясь в бакалейную лавку, у меня возникало чувство, что я совершаю преступление, но я плевала на все. Кроме меня, неопрятными тут были лишь пожилые евреи, жившие в квартирах с контролируемой штатом арендной платой. Но я все еще оставалась высокой и стройной блондинкой, хорошенькой и молодой. Даже в самые худшие минуты я знала, что выгляжу хорошо.

Мой дом был восьмиэтажный, бетонный, с бордовыми маркизами и безликим фасадом. Он стоял среди чопорных таунхаусов, на каждом из которых висела табличка, требовавшая от собачников не позволять питомцам мочиться на ступеньки, так как это повредит песчаник, из которого они сделаны. «Давайте уважать тех, кто был до нас, а также тех, кто придет после нас», — гласила одна такая табличка. Мужчины ездили на работу в деловую часть города на арендованных машинах, а женщины увлекались ботоксом, увеличивали грудь и делали лазерную подтяжку влагалища, чтобы угодить своим мужьям и персональным тренерам; во всяком случае, так говорила Рива. Поначалу я надеялась, что Верхний Ист-Сайд оградит меня от конкурсов красоты и петушиных боев на арт-сцене, где я «работала» в Челси. Но жизнь здесь заразила меня местным вирусом. Поначалу я пыталась казаться одной из тех блондинок, которые быстро прохаживались по Эспланаде в спандексе, с блютусом в ухе. Я тоже гуляла, словно какая-нибудь самодовольная задница, и разговаривала — с кем? С Ривой?

По выходным я делала то, что полагалось делать в Нью-Йорке таким, как я, девушкам: я делала клизмы, массаж лица, подкрашивалась, потела в сверхдорогих тренажерных залах, лежала до одурения в хамаме, а вечерами ходила куда-нибудь в туфлях, которые резали мне ноги и вызывали боль в позвоночнике. Временами я встречала в галерее интересных мужчин. Я спала с кем попало, иногда чаще, иногда реже. Намека на «любовь» и близко не было. Рива часто заговаривала насчет того, что «пора устроить жизнь». Для меня это было смерти подобно.

— Я лучше буду одна, чем стану чьей-то приживалкой и проституткой, — заявила я подруге.

Но все же романтические волны захлестывали меня время от времени с Тревором, моим экс-бойфрендом, первым и единственным, который иногда появлялся у меня. Мне, первокурснице, было всего восемнадцать, когда я познакомилась с ним на вечеринке в честь Хеллоуина в лофте возле квартала Бэттери-Парк. Я пошла туда с дюжиной девчонок из нашего общежития. Как и большинство костюмов на Хеллоуин, мой позволял прогуляться по городу одетой, как проститутка. Я нарядилась в детектива Риту, героиню Вупи Голдберг из «Смертельной красотки». В первой сцене фильма она идет на задание, переодевшись именно так, вот я и копировала ее. Я начесала волосы, надела облегающее платье, высокие каблуки, пиджак из золотой парчи и белые очки от солнца. Тревор был в костюме Энди Уорхола: светлый парик с короткими волосами, темные очки в массивной оправе, приталенная полосатая рубашка. Мое первое впечатление от него — умный, свободомыслящий, занятный. Потом все оказалось с точностью до наоборот. Мы вместе ушли с вечеринки и долго бродили по городу, врали друг другу про свою счастливую жизнь, ели в полночь пиццу, прокатились туда и обратно на пароме на Стейтен-Айленд и любовались восходом солнца. Я дала ему телефон нашей комнаты. Когда он через две недели наконец позвонил мне, я уже сходила с ума от любви. Он много месяцев держал меня на длинном, но крепком поводке — дорогие рестораны, иногда опера или балет. Он лишил меня невинности на лыжной базе в Вермонте в День святого Валентина. Опыт получился не самый приятный, но я верила, что Тревор знал о сексе больше, чем я. И когда он скатился с меня и сказал, что это было потрясающе, я ему поверила. Ему было тридцать три года, он работал в банке «Фудзи» во Всемирном торговом центре, носил приталенные костюмы, присылал за мной машину к дому, где я снимала комнату, потом в университетское общежитие для старшекурсниц, водил меня в рестораны и без всякого стыда занимался со мной сексом на заднем сиденье такси, которое оплачивал из средств компании. Я видела в этом подтверждение его крутости. Мои «сестры» в один голос говорили, что он «обаяшка». А меня впечатляло, что ему нравилось рассказывать о своих эмоциях — такого мужчину я еще не встречала.