Хамам "Балкания" - Владислав Баяц Страница 6

Конечно же, ничто не могло уменьшить боль расставания. Если можно допустить подобное сравнение, то можно сказать, что Баице было тяжелее всех. Ведь только он уходил, а вся его родня оставалась (как некогда говорили в народе)

«до кучи», до некоторой меры защищенная тем самым от тяжкого бремени одиночества, которое он взвалил на себя при расставании. И еще: он покидал свой дом по принуждению, его угоняли в неизвестность, в то время как вся семья оставалась со своими.

Во время долгого пути по Сербии и Болгарии он мог думать только о том, что оставил на родине, и о том, что его ожидало. Сначала он обливался слезами, потом его начал обуревать страх.

Истощенный непрерывным плачем, который со временем перешел в рыдания, а потом в глубокие и громкие воздыхания, он внезапно лишился слез – их уже просто не было. Плакать он мог только мысленно.

Если б он тогда знал, что огромную часть своей жизни проведет именно так – замкнувшись в себе, возможно, ему стало бы легче! Если бы он открыто и вслух в конце своего существования объявил, что большую часть жизни провел, замкнувшись в себе, никто бы ему не поверил. Да и с чего бы? Его жизнь стала примером долголетия, несмотря на то что была прервана насильственно. Кроме того, он всегда был настолько на виду и настолько важной личностью в империи, что мало чья жизнь и мало кто вообще мог даже приблизительно уподобиться ему.

Все действия государственного чиновника были в центре внимания жизни общества и каждого отдельного подданного империи. Его деятельность, выраженная в принятии публичных решений, в действиях и поступках, в объявлении указов, в путешествиях, в принятии послов, в наказании непослушных, в частых охотах и во всем прочем, казалось, не давала великому визирю возможности выделить время для себя лично, не говоря уж о том, чтобы позволить себе хоть на время стать частным лицом. Но, конечно же, он мог позволить себе и долгое время оставаться самим собой. Множество обязательных действий (с большей частью которых, впрочем, справлялся дисциплинированный имперский аппарат, а вовсе не он лично) и особенно постоянное увязывание его имени со всем происходящим в стране создавали иллюзию его физического повсеместного присутствия. Некоторые подданные могли бы и пожалеть его из-за таких нагрузок. На этой почве возникли слухи о двойниках визиря: настолько явное присутствие одной особы повсюду могло состояться только при умножении его личности, а поскольку подобное невозможно, то и начались выдумки о двойниках.

Колонна коней и людей, словно толстая веревка, необозримо растягивалась так, что он не мог видеть ни начала ее, ни конца, и это помогло начать приведение в порядок своих мыслей. Во-первых, стало ясно, что возврата к прежнему быть не может. Бежать вряд ли бы удалось, а даже если бы и вышло, что бы он поделал с этой свободой? Новые хозяева его судьбы знали, кто он таков; он попался им не как случайный ребенок, а как специально подобранный юноша с именем, фамилией и родословной. Его доставка в Турецкую империю была заказана! Да, его увели на чужбину, но не для того, чтобы он там исчез, но чтобы кем-то стал. Надо сохранять трезвость ума и быть практичным. Из всего этого следовало, как говаривал ему отец, извлечь что-то хорошее, если не пользу.

Он молился своему Богу, чтобы не забыть его. Молился, чтобы его не подвела память. Тогда ему казалось, что «быть своим» означало «помнить». И хотя память со временем вошла из сознания в само физическое тело, образовав тем самым органическую память, которая каждого делает тем, что он в совокупности есть (собственно, из чего он создан), Баица должен был опасаться забвения. Он думал, что забытое им перестанет существовать. Он не знал, что тело умеет читать точно так же, как и ум: именно сейчас оно, защищая его от нового, перечитывало его детство, язык, веру, родителей, братьев и сестер, монастырскую келью, и запрятывало все это в самые укромные уголки, подготовляя послания на этом языке к временному сну, каким бы долгим тот не был. Именно так воспоминание наверняка могло длиться.

Только с течением времени он начал понимать, почему его новым хозяевам, господам и владельцам – всем вместе – не пришлось слишком долго биться над решением вопроса забвения и незабываемости того, что он и все прочие дети оставили для себя. Скорость последовавших событий и масса новых обязанностей решили этот вопрос.

Глава А

Сочиняя книги, частичный фон которых составляет историческая фактография, практически невозможно избежать, хотя бы и по случайности, мистификаций. Так, когда я размышлял над тем, какие случайности сыграют роль в этой книге, оказалось, что роман о Мехмед-паше Соколлу я начал писать точно в то время, когда исполнилось пятьсот лет со дня рождения его «первой половины» – Баицы Соколовича (1505). Ладно, подумал я, хоть стану единственным человеком, который отметит такую важную и круглую годовщину. Я не заметил, чтобы в нашей стране хоть какому-нибудь официальному лицу нечто подобное пришло в голову (правда, корреспондент газеты «Политика» Наташа Илич в июне 2005 года указала на это в своей статье, чтобы обратить внимание властей и общественности на необходимость реставрации фонтана Мехмед-паши в Белграде, но она – не официальное лицо). И ежедневная газета «Вечерние новости» отдала должное юбилею в последний момент, напечатав в десяти декабрьских номерах очерк Исмета Кочана.

В тот юбилейный год я некоторое время провел в Турции, но и не заметил, чтобы кто-то хоть как-то отметил юбилей. Мне словно предоставили уникальную возможность ненавязчиво указать на повод, сочиняя о нем книгу. Правда, когда книга будет опубликована, история о Мехмед-паше потеряет актуальность.

Годовщина заменяется Новым годом.

Мехмед-пашу переодели в Деда Мороза!

Писатель любит перемещать, дописывать, увеличивать и сокращать, организовывать, перекраивать… Но более всего любит скрещивать. И если он поступает так, то возможно все. Поэтому подобное деяние, скрещивание, которого он даже не осознал, можно представить как детский проступок. Во-первых, это деяние совершено случайно и походя; оно не было для писателя целью и уж никак не планировалось. Во-вторых, его последствия вряд ли настолько драматичны и непоправимы. Но даже если и необратимы, то не настолько серьезны. Основная идея все равно остается в центре внимания – деяние всего лишь попутный эффект. И, наконец, кто вообще воспринимает писателя по существу и всерьез? Это еще одна причина, если не оправдание, того, почему ему позволено скрещивать домысел и факты с комфортом. И не отвечать за последствия.

Вот пример одного такого деяния: в главах, претендующих на описание настоящего времени (как, например, эта), по крайней мере сейчас, я все время веду диалог с самим собой! Хорошо это или плохо? Может быть, в итоге я пойму, что для книги это все-таки хорошо, хотя в настоящий момент и сомневаюсь в этом. Почему я не позволяю героям отправиться своей дорогой, чтобы они, как говорится, развивались? Ну, может, их время еще не пришло. И опять-таки… Так ведь я и сам один из этих героев (тот, что с инициалами В. Б.)! Разве я, как образ, не развиваюсь именно в диалоге с самим собой? Разве читатель не начинает уже довольно отчетливо делать некоторые выводы о нем (обо мне)? Я думаю, он должен сделать некоторые выводы. Ибо если не он, то кто?