На пути в Халеб - Дан Цалка Страница 6

Составители книг о Саади не смогли скрыть своего замешательства. Ни один из них не отрицал того достоверного факта, что поэт странствовал вместе со стариком суфием, являвшим собою живые мощи, и безумным дервишем, облаченным в козью шкуру, причем голова этой козы была привязана к его плечу, а на поясе болтались выкрашенные хной мышиные хвосты.

Правда и то, что адепты суфизма, явные или тайно таковой исповедовавшие, сочувственно улыбались, представляя себе, как поэт, один из просвещеннейших людей своего времени, ходил с Аттаром и учился у него смирению и очищению; им нравилось тешить свое воображение тем, как двухголосое «Ого-го-го!» путников эхом разносится среди скал. Но и те, кто не сочувствовал суфизму, вообще говоря, были весьма снисходительны к тому, что поэт бродил с Аттаром. Тем, кто полагал, будто суфии сами себя обманывают, а их изумленный взгляд ничем не отличается от взгляда дурака либо младенца, — даже им не мешало, что поэт прилепился к безумцу; в их глазах это выглядело подобно тому, как если бы он бродил с обезьяной, на шее у которой красовалась золотая цепь. И даже те, кто был совершенно убежден в том, что суфии — законченные мошенники и проходимцы, а их проповеди и учение — не более чем уловка, скрывающая властолюбие и корыстолюбие, — даже и они не осудили поэта за то, что бродяжничал с таким вот лжецом, поскольку полагали, что, хотя самому поэту не пристало быть лицемером, нельзя требовать того же от всех его приятелей. Что же до тех, кто относится к суфиям со всей суровостью и держит их за отступников, которые всем многочисленным потокам, вытекающим из полноводной реки веры, предпочли пересыхающий ручеек, хотя река эта есть не что иное, как свет, милосердие и избавление, — так эти непримиримые стихов, как правило, не читают.

И все-таки чувствуется в книгах замешательство и даже неловкость. А источник этой неловкости, как и ядовитых слов в адрес франков, кроется в некоем событии, о котором и сообщает послание дервиша, корящего во всем только себя и истово кающегося в грехе.

Когда рыцарь Тибо де Грюмар, пишет Абу Мансур, услышал о том, что Саади — поэт, то позволил себе усомниться в сказанном и заявил, что внешность путника о сем почтенном занятии отнюдь не свидетельствует. Он повелел Саади сочинить стихотворение, которое будет тотчас же ему переведено, и, если понравится, Саади немедленно будет освобожден да еще получит вознаграждение. На деле же произошло такое, во что поверить немыслимо: Саади прочел перед крестоносцами свои стихи, а на следующий день, связанный кожаными путами, шел по пустыне в направлении Триполи.

Составители персидских книг предположили, что этому невероятному событию может быть только одно объяснение: Саади намеренно не выдержал испытания. Всем было известно о его мудрости, личном обаянии и великолепной памяти, хранившей бесчисленные стихи, которые он записал лишь по прошествии многих лет. Нашлись даже такие, кто подверг сомнению истинность послания Абу Мансура, сохранившегося не в подлиннике, а в сокращенном арабском списке. Однако дервиш отличался наблюдательностью: он заметил, например, что заплаты на спине у Саади были синие, а рыцарь кутался в широкое арабское покрывало и тюрбан на его голове был расшит сотнями мельчайших красных крестиков, и другие тому подобные мелочи.

Если бы Саади, дервиш и суфий задержались в пещере, в которой и так прожили несколько месяцев, они не встретили бы крестоносцев. Но суфий был серьезно болен, да и дервиша лихорадило. Лишь Саади чувствовал себя превосходно. Мир скользил перед его глазами, легонько шурша, подобно ветру пустыни. В притче, рассказанной ему монахом среди развалин Сонната, мир был уподоблен вечнотекущему потоку, на обоих берегах которого рассеяно несметное множество песчинок, и вот некоторые из них сливаются в пары, эти — по любви, а те — по дружбе, и объединяются в семьи, в города, народы и религии, и разлучаются под напором течения, не в силах противостоять прихоти волн и капризу ветра, — и притча эта виделась ему ослепительной картиной, где песчинки были икринками разноцветных рыб, а вечнотекущий поток — свежей полноводной рекой.

Лагерь, в котором путники устроили привал, раскинулся на плоской скале вблизи Мертвого моря. Он был надежно защищен природой; лишь с одной стороны спускалась к морю узкая тропа, тогда как с другой высились островерхие горные хребты да по бокам склоны отвесно падали в пропасть. На плато теснились кочевники, торговцы и прочий люд, имевший свои причины предпочитать городам пустыню. К несчастью для Саади, был среди них воин по прозвищу Диб, чей меч исправно служил всякому, желавшему свести счеты с крестоносцами.

Роковая ночь выдалась на редкость темной. Почти все обитатели лагеря спали, у костра сидели только великан Диб, один из его подручных да Саади с дервишем. Старик суфий лежал на спине и созерцал небо. Повсюду — в Персии и Индии, в Турции, Абиссинии и в пустынных землях Аравии привык Саади задерживаться у костра последним, вглядываться в лица людей и наблюдать за движениями их рук, прислушиваясь к удивительным рассказам. Диб пустился в воспоминания. Суфий был слишком стар, а быть может, и слишком мудр, чтобы кто-то или что-то еще могло заинтересовать его. Разве что солнце и ветер. Но Диб чувствовал себя привольно и преисполнился желанием покрасоваться, коль скоро рядом сидел сам великий Саади — сидел и молчал, не судя ни человека, ни зверя, ни что бы то ни было на земле. Диб рассказывал о тех славных днях, когда он получал по золотому за каждую голову крестоносца, выходил на охоту с пустым заплечным мешком с четырьмя карманами и возвращался, когда карманы делались полны. Саади бросил взгляд на суфия, но тот лишь моргал, будто хотел сказать, что усердие разбойника в отсечении голов достойно восхищения, но головы имеют обыкновение вырастать снова, и все его усилия — не более чем детская забава, несмотря на то что есть в них похвальное стремление к постепенному опрощению мира как такового. Но вдруг лицо суфия помрачнело, рот искривился, слезы собрались в уголках глаз, и Саади понял, что тот вспомнил голову Аль-Халладжа, которая, будучи срубленной и брошенной в прах, все еще шевелила губами и шептала: «Един! Един…»

Неожиданно раздались звуки музыки и приглушенно заржал конь. Саади узнал голоса инструментов, флейт и тимпанов, но мелодия была незнакома и чужда. Лагерь пробудился. Люди сгрудились у края плато и таращились на лежащее внизу море. Когда воды прояснились, вместо музыкантов и лошадей предстал их глазам широкий шатер и желтый флажок, реющий над ним. Некоторые бросились спешно собирать пожитки и начали спускаться по узкой тропе. Время шло, а ушедшие не появлялись, и тем, кто остался, сделалось ясно, что они наткнулись на засаду — людей или чертей. Среди спустившихся был и один из братии Диба. Громкий свист резанул воздух. «Франки!» — воскликнул Диб. Он и его молодцы обнажили мечи. Дервиш охнул, а старик суфий прикрыл лицо драной тряпкой. Кое-кто попробовал вскарабкаться по острым каменным кручам, но не прошло и нескольких мгновений, как из глоток торговцев вырвался истошный крик: лагерь со всех сторон был окружен лучниками крестоносцев и примкнувших к ним кочевников с круглыми щитами в руках. Тучи стрел закрыли небо, и тут же на плато начали спускаться по веревкам затаившиеся между лучниками воины, действовавшие теперь с поразительным проворством. Они двигались мелкими шажками, чтобы не соскользнуть с отвесных скал, то исчезая, то выныривая из мрака, словно привидения в ночном кошмаре. Они выли и визжали подобно обезумевшим животным. Запахло кровью, и скоро почти треть обитателей лагеря были мертвы. Многие стонали от ран, а уцелевших согнали к шатру, раскинутому на небольшом клочке суши, врезавшемся в море и поросшем мертвыми, белесыми от соли, безлистыми деревьями.