Учитель фехтования - Артуро Перес-Реверте Страница 6

— Восемьдесят, вы сказали? — Карселес явно смаковал слова дона Лукаса, еще больше выводя его из себя. — По-моему, маловато. А уж я-то знаю, о чем говорю. Отлично знаю! Жизнь клира я изучил, представьте себе, изнутри; да еще как изучил!.. В этой стране с ее бурбонами и церковниками честному человеку делать нечего.

— Это вы о себе? Вам только дай волю, и вы пустите в дело ваши славные принципы…

— Принципы? Я знаю лишь один принцип: священник и бурбон — из Испании вон. Фаусто! Еще пять чашек, платит дон Лукас.

— Как бы не так! — Ощетинившийся старик откинулся на спинку стула, заложил большие пальцы в карманы жилета и яростно сжал в глазу монокль. — Даже когда у меня есть деньги — сегодня, к сожалению, не тот случай, — я плачу только за друзей. А угощать фанатичного предателя я не стал бы никогда!

— Уж лучше быть, как вы выражаетесь, фанатичным предателем, чем всю жизнь вопить: «Да здравствует монархия!»

Остальные участники тертулии поняли, что пора разрядить обстановку. Дон Хайме, помешивая ложечкой кофе, попросил соблюдать тишину. Марселино Ромеро, учитель музыки, покинул свои заоблачные дали и вмешался в спор, предлагая в качестве темы музыку, что, впрочем, не вызвало ни у кого ни малейшего энтузиазма.

— Вы отклоняетесь от темы, — объявил Карселес.

— Я не отклоняюсь, — возразил Ромеро, — музыка важна для общества. Она способствует равенству в сфере чувств, рушит границы, объединяет народы…

— Этому господину по душе только одна музыка: гимн Риего! [18]

— Да будет вам, дон Лукас.

В этот миг коту померещилась мышь, и он заметался под ногами участников тертулии. Антонио Карреньо, обмакнув указательный палец в стакан с водой, принялся выводить на щербатом мраморе столика загадочные знаки.

— В Валенсии об одном, в Вальядолиде о другом. Ходят слухи, что в Кадисе Топете [19]принял эмиссаров, но пойди проверь, правда ли это. Глядишь, в самый неожиданный момент сюда возьмет и нагрянет Прим собственной персоной. Вот будет заваруха!

И с таинственным видом посвященного Карреньо пустился рассказывать об очередном заговоре, секретные сведения о котором сообщили ему некие тайные осведомители, чьи имена он, разумеется, предпочитает держать в тайне. Про заговор, о котором шла речь, как и про дюжину других подобных заговоров, знал весь Мадрид, однако Карреньо это нисколько не смущало. Шепотом, то и дело озираясь по сторонам, перемежая рассказ множеством недомолвок и намеков («Я доверяю вашей порядочности, господа»), он перечислял подробности своей захватывающей истории.

— Ложи, господа, — о масонских ложах он обычно рассуждал так же запросто, как другие рассказывают о своих домочадцах, — имеют колоссальное влияние на общество и политику. Скажу вам по секрету: о Карлосе Седьмом [20]никто уже и не думает; кроме того, без старика Кабреры [21]племянник Монтемолина [22]— пустое место. Словом, Альфонсито долой: хватит бурбонов. Может быть, нам подошел бы какой-нибудь заграничный вариант монархии, конституционный или что-то в этом духе; хотя поговаривают, что Прим склоняется на сторону шурина королевы, Монпансье. А в противном случае всех ожидает «славная и независимая», предмет вожделений Карселеса.

— Да, господа, великая и свободная. — Карселес торжествующе поглядел на дона Лукаса. — И пусть монархисты роют себе могилы.

Однако насупившийся дон Лукас упорно не сдавался. Он готовился нанести ответный удар.

— Вот-вот, — проворчал он угрюмо, — свободная, демократичная, вольномыслящая, оборванная и никчемная республика. Кругом сплошное равноправие, а на Пуэрта-дель-Соль торчит гильотина, чей нехитрый механизм дон Агапито собственноручно приводит в действие. Никаких кортесов, ни черта. Народная ассамблея в Куатро-Каминос, в Вентасе, в Вальекасе, в Карабанчеле [23]… Вот что предлагают нам единомышленники сеньора Карселеса. А раз так, то, родившись европейцами, мы постепенно превратимся в папуасов!

Фаусто принес блюдо с гренками. Дон Хайме взял гренку и задумчиво обмакнул ее в кофе. Его крайне утомляли нескончаемые споры приятелей, но он понимал: эта компания была не лучше и не хуже любой другой. Пара часов, проведенных на тертулии, частенько спасала его от уныния и одиночества. Эти люди со всеми их недостатками, ворчливые, хмурые, готовые растерзать любую живую тварь, случайно затесавшуюся в их спор, давали друг другу счастливую возможность сбросить с себя гнет разочарований. В узком кругу завсегдатаев тертулии каждый смутно утешался, глядя на других и понимая, что его собственные неудачи не исключение, что собеседники в той или иной степени разделяют его невеселую участь. Это сознание их таинственным образом объединяло, и они продолжали исправно посещать собрания, ставшие ежедневными. Несмотря на бесконечные споры, на политические разногласия и различные увлечения и занятия, пятеро приятелей представляли собой некое единство, и хотя никто из них никогда не признался бы в этом открыто, они походили на стайку сиротливых одиноких существ, плотно прильнувших друг к другу в поисках тепла.

Дон Хайме посмотрел вокруг и внезапно поймал печальный и кроткий взгляд учителя музыки. Пару лет назад сорокалетний Марселино Ромеро тяжело и безнадежно влюбился в одну достойную мать семейства, чью дочку он прилежно обучал музыке. Нелепый треугольник учитель — ученица — мать вскоре распался, и бедняга каждый день, словно невзначай, проходил под одним и тем же балконом на улице Орталеса, стойко перенося муки неразделенной, безнадежной страсти.

Дон Хайме с искренней симпатией улыбнулся дону Ромеро, полностью ушедшему в свои внутренние переживания. Тот рассеянно улыбнулся ему в ответ. Дон Хайме подумал, что в памяти каждого мужчины дремлет горькое и нежное воспоминание о какой-нибудь женщине, у него в жизни тоже было нечто похожее, но его история закончилась много лет назад.

Часы на здании Почтамта пробили семь раз. Кот вернулся с охоты, ему так и не удалось ничего поймать.