Ярость - Андрей Хаас Страница 6

– Как мне плохо, господи, – просипел несчастный, потирая свои красные глаза. – Соня убьет меня за своих пупсиков.

Медленными вялыми движениями он начал счищать с себя налипшую собачью шерсть, потом наклонился собрать осколки, но тут физическая слабость соединилась со свистом в ушах, и ему стало совсем тошно. Птица в клетке, приметив движение рядом с собой, залилась радостной трелью. Монтекристо, старый кенар персикового цвета, вот уже шесть лет безуспешно пытался подманить подругу. В его озабоченных трелях любое хмурое петербургское утро всегда становилось радостней и светлей, но сегодня этот свист сводил Тимура с ума. Он закрыл уши ладонями и вспомнил то единственное, что могло отвлечь птаху от пения. Бедный Монтекристо затихал и, нахохлившись, замирал на шестке, когда на кухне начинали курить. Нащупав в кармане мятую пачку, Тимур прикурил сигарету и, прицелившись, выпустил по клетке клубящуюся в луче света струю дыма.

– Моня, прости и заткнись, пожалуйста, – прохрипел он.

Мучаясь своим гадостным состоянием, Тимур сидел на полу, клял себя нехорошими словами и собирался с мыслями. Собирать, собственно, было нечего. Многолетний опыт художнических пьянок давно уже подарил его памяти предел забвения, и часто выходило так, что после всех более и менее серьезных попоек он просыпался хоть и с тяжелой головой, но чистой совестью безвинного ребенка. Клеточная самозащита мозга, не желающего запоминать последствий последней, и, как правило, лишней бутылки, стирала из его воспоминаний все следы ночных похождений. Грозной совестью в таких случаях выступала никогда не пьющая Соня. Это она со свежим утренним лицом всегда холодно интересовалась, помнит ли он свои подвиги и не желает ли о них послушать, а он только диву давался и, застенчиво смеясь, сжимался от ужаса, слушая рассказы о своих бесчинствах и пьяных выходках. Трезвым он был милейшим человеком, но вино делало из него животное, чаще всего агрессивное и сексуально озабоченное. После таких попоек он каждый раз театрально раскаивался и на неделю другую становился волевым трезвенником, но глубоко в душе ему нравилось такое раздвоение собственной личности, и, как правило, очень скоро все повторялось вновь. Напиваясь, он в натуральном смысле выпускал из винной бутылки свое второе «я», становился разнузданным и похотливым, бесшабашно искал новых приключений.

Ужасно, но, кажется, вчера все именно так и получилось. Головная боль, как грозовая туча, придавила его небосклон. Начиная уже догадываться, как он жутко накуролесил и проштрафился, Тимур трусливо решил притвориться больным и, придав своему прокуренному голосу подобие жалостливого тона, замычал по направлению к закрытой двери:

– Соня! Сонечка! Мне плохо…

Мастерская безмолвствовала.

Оставалась надежда, что он проснулся слишком рано и Соня еще спит. Он решил взять собаку и пойти прогуляться по Александровскому саду. Бог даст, ему полегчает и все как-нибудь наладится. Встав на четвереньки, чтобы попробовать подняться, он вдруг похолодел от ужаса.

А почему я спал на кухне?!

Тимур посмотрел на закрытую дверь и с недоумением увидел на ней множество вмятин и валяющийся рядом поломанный стул. Теперь воспоминания посыпались срочными телеграммами.

– Что же это такое? – с трусливой тревогой спросил он себя. – Кто это дверь ломал? Неужели я?..

И тут ему стало совсем не по себе. Концовку вчерашнего веселья и то, как он ломал двери, а также дурацкий собачий диванчик вспомнить пока не удалось, но сам вечер в общих чертах уже вырисовывался.

Вчера они с Соней были приглашены на день рождения. Именинница – художница Залтия, усыпанная бижутерией темноволосая казашка с милой улыбкой и упругим бюстом, принимала поздравления и порхала по заставленной картинами студии. У нее всегда бывала довольно разношерстная публика, но на этот раз собрался узкий круг друзей, поэтому общество получилось милое. Все гости чествовали именинницу, потом растекались по комнатам и затевали всяческие разговоры. Семейных пар было немного: Тимур с Соней, Никаноровы, Горский со своим гаремом, все остальные: молодые женщины, влюбленные в Залтию модели и несколько ее настоящих подруг – манерных геев разных возрастов, обожающих ее салон за всяческие проказы, которые она позволяла им у себя устраивать. Алкоголь всегда был той бомбой, которая высвобождала бешеную энергию Тимура. Придя на день рождения, он поначалу вяло слонялся от компании к компании, чинно попивая шампанское, пока брют в его бокале не сменила водка. Когда же подали горячее и все уселись за стол, вокруг него образовался кружок пьющих крепкое, и вскоре хохот их компании уже перекрывал всеобщий гул голосов.

Соня, всегда с неодобрением относившаяся к таким его порывам, делала знаки и страшные глаза, но, охваченный куражом и не желая останавливаться, он прятался от нее и пил украдкой за спинами друзей. К концу дня рождения его развезло. Гости постепенно расходились, Тимур с некоторыми из присутствующих вознамерился развлекаться дальше. Соня в ужасе сбежала, а он остался в нежной компании и напился так сильно, что едва не угодил с новыми друзьями в гей-сауну. Тимур с отвращением вспомнил, как он целовался в губы с этими обходительными мужиками и клятвенно обещал через час вернуться. Сбежав от них, он поехал по клубам.

В два места его просто не пустили из-за неформатного вида, а в третьем, что называется, повезло – он встретил на входе каких-то знакомых и оказался на гламурной вечеринке глянцевого журнала «ProNas».

Само по себе общество новых русских буржуа может отравить любого своей лощеной спесью, но пьяный Тимур нырнул в него как рыба в воду и сразу нащупал там знакомых коммерсантов. Под сет модного диск-жокея он выделывался у бара с каким-то владельцем парикмахерской, а еще через полчаса к ним присоединился человек в шикарном серебряном костюме, и все трое забились в туалетную кабинку, где, дружно хохоча, по очереди сгибались над унитазным бачком. Кокаин произвел свое отрезвляющее действие, в носу захлюпали горькие сопли, события стали развиваться быстрее, и к нему частично вернулось сознание.

Что было уже после этого, Тимуру даже вспоминать не хотелось. Денег, чтобы угощаться в дорогом баре, не осталось, кокаин больше не предлагали, он сделался резким в движениях, напряженным и раздражительным. Парикмахер и офисный менеджер куда-то исчезли, он стал рыскать по клубу и приставать к крашеным блондинкам, но вскоре его попросили к выходу, а после непродолжительной беседы с огромными охранниками и вовсе выставили вон. Быстрый переход от призрачного сияния люстр «сваровски» к маслянистому мраку на Садовой улице, издевательская вежливость охранника и презрительные взгляды нарядных проституток вызвали у него приступ необычайной злобы, а за ним и тот самый, «последний», как оказалось, лишний позыв выпить.

И вот тут Тимур все вспомнил.

– Соня! – испуганно закричал он, хватаясь за медную ручку и наваливаясь на дверь всем телом.

Услышав шум в дальней части мастерской, огромная собака палевой масти, размерами напоминающая небольшого льва, подняла голову и нахмурила черную морду. Мастиф вскочил, вопросительно посмотрев на свою хозяйку. Та, кому он был предан больше жизни, плавным жестом руки успокоила храброго пса и осторожно пощупала лиловый синяк на запястье. Она даже поспала немного, забылась на какое-то время. Это безумное утро и разорванные в клочья нервы, страх и ненависть, все вселило в нее жуткую отрешенность от себя самой, от собственной жизни, от своего настоящего и будущего. Теперь, в оцепенении от пережитого стресса ей было необычайно уютно, страх и потрясение вылились в короткое забытье, и, медитируя, она вознеслась на призрачный холм из оставленных ею горестей, с которого вдруг ясно увидела широкую и ровную дорогу, по которой теперь следует идти не оглядываясь. Все правильно, теперь она должна уходить.